Говоря о «народе» в многолюдных церемониях, московские летописцы и поддерживающие исконную доктрину авторы конца XVI – XVIII в. во всех приведенных примерах не считают нужным изображать общественное устройство. Перед зрителем и читателем – всякий раз неизменное сакральное «шествие», которое «возглавляют» церковные иерархи и высшие светские чины, а «замыкают» все московские христиане, а по идее – все подлинные христиане современности. К началу XVI в. в летописных источниках все более выражен круг контекстов, которые резко отдаляют понятие народ от модерных социальных оптик. В этом понятии невозможно различить чины и профессии, бедность отличить от богатства, высокий статус от низкого. В нем сохраняются шесть принципиальных черт, характеризующих данную общность еще в конце XIV в. и сохраняющих их позднее, вплоть до отмены крепостного права, народников и Льва Толстого:
– это общность всех православных вне зависимости от их происхождения и состояния;
– это временное и непродолжительное церемониальное сообщество одной процессии;
– это все, кроме высших церковных и светских властей, и все вместе с этими властями;
– это городское сообщество, весь город;
– это невооруженные и разоруженные горожане, включая женщин и детей;
– это сообщество, лишенное субъектности за пределами пяти названных функций.
Распад церемониального единства не раз отмечался в российских противоречиях XIX – начала XX в. и вызывал ностальгические высказывания, а также исторические мифологизации. В «Обращении к русским людям» Лев Толстой на рубеже 1905–1906 гг. считал необходимым распад такого всеединства, осмысленный уход народа от правительства и революционеров, как если бы народ – земледельческий и рабочий – мог мыслить и действовать как независимая сила истории[150]. Подобным образом воображена демонстрация в словах диктора советской эпохи «старики и дети, мужчины и женщины, рабочие и колхозники». Принципиальная разница в способах «социального воображения» заключается в том, что «народ» Льва Толстого открыт и во многом просто художественно вымышлен самим писателем, а «советский народ» в восприятии комментатора-диктора, как и сама демонстрация 7 Ноября или 9 Мая, – это идеологическая метафора (по сути – метонимия), то есть представительная часть предписанного советского народа, победившего пролетариата, даже если этот мыслимый всемирный пролетариат схож по своим параметрам со всеми христианами более ранней эпохи[151].
Летописные контексты позволяют очертить все доступные для исследования репрезентации «народа». Как и в древнерусских летописях, христианская церемония в московских летописях создает то целое, частью которого является «народ» или «православное всенародство». Народ возникает в момент испытаний, перед лицом неверных как репрезентация единения верных, на крестных ходах, при появлении государя или высших иерархов. Народ может быть собран, как паства. Его присутствие возможно, только когда оно зримо, когда ему определено место в церемониальном чине. Во главе «народа» всегда церковный пастырь, великий князь, духовенство, бояре и прочие чины. Никогда «народ» не выбивается на более высокие позиции и не упоминается раньше кого-то из пастырей и аристократии. Никогда «народ» не охватывает все чины, а в качестве субъекта выступает только как дополнение к названным высшим властям. Сами эти власти и чины не заботятся и не выражают никакого интереса к тому, чтобы отождествиться с народом и быть его частью, будучи с ним во всех известных ныне контекстах в одном ряду и возглавляя его. Изредка процессии разделяются, но «народ» никогда не выступает отдельно от высшего духовенства и верховной власти.
Учреждающее значение событий 1382 г. в истории Московского царства заметно по тому, как много внимания им уделено в рассказах на нашествии Тохтамыша и в почитании иконы Тихвинской Богоматери. Тем более острым при этом оказывается двусмысленность спасения и неоднозначность его истолкований в местной исторической памяти XV–XVI вв. Сопротивление татарам оказали не местные власти, а пришлый литовский князь, сумевший не только организовать оборону, но и обуздать хитроумных мятежников. Помощь Богородицы не замедлила, несмотря на то что Москва была сожжена, а ее население едва ли не поголовно вырезано. Вооруженные горожане в пространной повести, вошедшей в состав Лицевого летописного свода и положенной в основу его миниатюр, служат поворотным моментом в российской истории, когда оружие пришлось взять всем, и это закончилось плачевно. Московские книжники передали в данной повести все недоверие к городскому вооруженному сопротивлению, без которого современные им итальянские авторы от Марсилия Падуанского до Никколо Макиавелли и Франческо Гвиччардини не мыслили участие в делах республики. Причем народ по ходу развития событий лишается своих пастырей, как доказывают книжники – во многом под угрозой применения насилия со стороны самих горожан. Это едва ли не единственный момент в московской политической истории, когда сами горожане выступили как свободные защитники своего города и едва не спасли его от войска, возглавляемого законным, хоть и неверным царем. Ни великий князь, ни митрополит, ни часть двора и воинов в защите участия не принимали, а Богоматерь пришла на помощь уже не горожанам, а тем, кто пришел к развалинам и горам трупов и возвестил о чудесном спасении.
151
О «народе» в советской культуре см.: