Учреждающий момент в истории царства совпал с торжеством республиканского правления, которое и воспринималось книжниками как результат отчаянного положения, и закончилось трагедией, которую читатели и зрители должны были воспринимать как нравоучение о пользе законной монархической власти, верховенстве духовного пастырства и единого закона над разобщенной толпой, возглавляемой временным чужим князем. Из дальнейших появлений народа и других людских множеств на горизонтах летописно-хронографического дискурса редко можно узнать, что именно совершает народ, какие за ним предполагаются функции или хотя бы в чем заключается ритуальное участие с его стороны во время церемонии. Когда кто-то умирает – он плачет и рыдает, криками выражает страдание из‑за утраты (статьи 1472, 1560 гг.). Народ может прийти на благословение к умирающему митрополиту или царице и затем проститься с ними на погребении (статьи 1473, 1560 гг.). Когда Бог обрушивает на страну стихии или врагов, народ молится и постится с покаянием и слезами (статьи 1518, 1521 гг.). Когда встречают и провожают иконы, народ радуется или сооружает посвятительный храм (1518, 1519, 1558 гг.). Народ является в видении и движется навстречу святому Сергию Радонежскому, обретая спокойствие и уверенность в спасении от крымской угрозы (1521 г.).
Народ не существует в социальном воображении того времени как отвлеченная идея, как понятие о носителе суверенитета или «духа нации». Обособление духовенства от народа на похоронах митрополита Филиппа, как и обособление высшего духовенства от народа на встрече владимирских икон, эфемерно и не основано на какой-либо терминологической системе. Народ в московских текстах XV–XVII вв. является церемониальной общностью одновременно всех московских христиан, христиан всего Русского царства и вообще всех христиан[152]. Эта идентичность не имеет устойчивого референта. Она актуальна, пока актуально собрание христиан на церемонии – во время процессии, на торжественном собрании, во время венчания на царство. Она не призвана различать христиан между собой и обычно встречается в чиновных рядах как обобщающая категория, в которую попадают все, кому не нашлось места среди духовенства, великих князей, бояр, князей, детей боярских, вельмож, гостей и купцов и т. д. При любом сокращении чиновных рядов эти и подобные им высшие классы вливаются в «народ» и при этом ничего не теряют в престиже или в собственной идентичности[153].
Московское православие и его глава, митрополит автокефальной церкви, были объединяющей силой для народа. До Брестской унии это не мешало признавать родственный статус церковной иерархии и православной доктрины Речи Посполитой. Однако на практике мы не обнаружим источников, которые свидетельствовали бы о том, что официальное московское православие распространяло категорию народ на паству польско-литовской православной церкви. В 1550‑е гг. в Москве проводились гонения на еретиков, которым вменялось в вину, в числе прочего, признание равенства людей перед Богом. Собор 1553 г. вменял Феодосию Косому в вину проповедь равенства «языков» перед Богом, что, видимо, означало равенство конфессий, признающих единобожие: «Вси людие едино суть у Бога: и татарове, и немцы, и прочие языци»[154]. Данное учение нарушало идею единственного богоизбранного «народа», каковым в российской церковной доктрине того времени были православные московской митрополии[155].
153
Нельзя согласиться с В. В. Колесовым, когда он рассматривает отрывок жития Пафнутия Боровского «не токмо же от князь и от княгинь, но и от прочего народа, от боляр же и от простых со всех стран приходящих» и делает вывод: «В этом отразилось совершенно новое представление о совокупности лиц: князья выделены из народа, обособлены от него. Однако все остальные понимаются здесь как собирательная совокупность
154
155
Ничего не добавляют к представленному исследованию наблюдения археологов и историков-краеведов – они основаны в выводах об участниках погребальных процессий на тех же источниках, которые используем здесь мы. Скажем, Г. Георгиевский отмечал, что до времен Петра I погребение членов царской семьи было «самым простым, обыкновенным церковным „выносом гроба“ во храм», а перенесение гроба из дворца в храм носило характер «обыкновенного крестного хода, состав которого дополнялся лишь несением гроба», и в нем помимо духовенства, членов царской семьи, придворных и чиновных людей «не принимали участие ни войско, ни представители сословий и администрации» (