Троичные и четверичные социальные доктрины – плод христианского воображения. Их подкрепляют духовные учения о миссии «сословия», королевские привилегии, формы доминирования, определенные знаки межсословного различия, правила и границы инклюзии, механизмы межсословной мобильности. Было бы анахронизмом искать у Ивана Пересветова, князя Андрея Курбского, Авраамия Палицына или Феофана Прокоповича осмысленное теоретизирование вне христианского воображения, как если бы финальной точкой в развитии социального сознания «старого режима» был трактат аббата Эммануэля-Жозефа Сийеса «Что такое третье сословие?». Растиражированный в России под титулом «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей» (М., 1647, тираж – 1200 экз.) перевод трактата «Военное искусство пехоты» И. Я. фон Вальхаузена (1615 г.) предлагает структуру общественных функций, которые в переводе названы «делами»: ратные, судебные и лечебные. В качестве специализации автор предлагает учиться «в науках» пехотных, рейтарских, крепостных, пушечных, морских[250]. Функциональный подход немецкого теоретика почти не затронул ни военного дела, ни общественных отношений. Как показал О. В. Русаковский, книга Вальхаузена была принята в России скорее как занимательная литература, чем как пособие[251].
Еще И. Т. Посошков был далек от политизации «чинов», когда в своем политико-экономическом трактате «Книга о скудости и богатстве» (1724 г.) приводил сетку «чинов», которые не должны препятствовать торговле и прямо в ней участвовать. Он называет в общей сложности семь чинов, допуская возможность перехода путем записи из шести прочих чинов в купечество и видя опору своей рациональной модели в имперской власти, которая должна гарантировать чинам их место в государстве:
Буде кто коего чина ни будь, аще от сигклита, или от афицеров, или от дворянства, или приказных людей, или церковные причетники, или и крестьяне похотят торговать, то надлежит им прежний чин оставить и записатца в купечество и промышлять уже прямым лицом, а не пролазом…[252]
Не меньшей ошибкой было бы полагать, что московские книжники до начала XVIII в. не знали никаких социальных градаций и иерархий и не задумывались о том, что мы сейчас назвали бы «социальными идентичностями», «социальными ролями» или «социальной стратификацией». В некоторых случаях рассуждения на эти темы производят впечатление вполне организованного дискурса, допускающего локальные обобщения и семантические интерпретации. Многое в этих случаях зависит от того, как прочерчены пределы компетенции дискурсивного анализа, какой степени «системности» следовало бы ожидать от источников и как мы организуем эти «дискурсивные объекты»[253].
Такое слово московских источников XV–XVII вв., как чин, омонимично для русского языка нашего времени. В той культуре оно, как и слова земля, народ, царство, встроено в специфические дискурсивные отношения, которые могут не складываться в единую социальную поэтику, или habitus[254]. Вместе с тем московские книжники проводят ревизию понятий, известных еще в Киевской Руси, и наделяют их смыслами таким образом, что закономерна постановка вопроса о постепенной реорганизации структур смыслонаделения. Церемониальное действие более информативно для тех понятий, которые тесно связаны с визуальной и жестовой репрезентацией и в нем же наделены устойчивыми – по крайней мере, повторяющимися в однообразных источниках на протяжении многих лет – значениями. Чины в культуре Московского царства не подчиняются ни военно-табельной иерархии, ни функциональному делению общества модерной эпохи. Невалентны они и к открытиям иных социальных устройств, каковые происходили с конца XV в. постоянно по мере расширения военных и дипломатических контактов, столкновений с Другим на окраинах государства и за его пределами.
Встреча царя: привитие власти
Народ до 1550‑х – начала 1560‑х гг. лишен служебной идентификации, но не сопоставлен со служилыми людьми. При Иване IV в России возникает народ, который противопоставлен служилым холопам государя и духовенству. Именно это значение возникает из толкования миниатюристом «третьей процессии» в сцене встречи Ивана III из Новгородского похода в Лицевом своде. При учреждении опричнины царь выстраивает такое отношение между социальными классами, которое еще при Василии III летописцу могло показаться странным. Гнев и опала царя распространяются на его богомольцев, архиепископов, епископов, архимандритов, игуменов, бояр, дворецкого, конюшего, окольничих, казначеев, дьяков, детей боярских «и на всех приказных людей» за то, что они после Василия III «при его господарьстве вь его господарьские несвершеные лет» «его господарьства людем многие убытки делали». Далее перечислены прочие вины виноватых, которым подведен итог:
250
251
252
253
254
См., например: