Фанатичный анти-либерал, генерал граф Алексей Андреевич Аракчеев, всегда вытянутый, словно кол проглотил, и глядящий волком, с плотно стиснутыми губами и бешено раздувающимися ноздрями, считался человеком с неисчерпаемой энергией. Перед ним дрожали все, за глаза его называли "чудовищем, бульдогом и гиеной". Эстафета Павла застала его в имении Грузино под Новгородом, буквально в сотне верст от столицы. Местность эта сделалась знаменитой в России в связи с трагичным, даже для тогдашних времен, положением тамошних крепостных мужиков, которых Аракчеев и его развратная наложница-цыганка заставляли работать из последних сил и мучили жесточайшими наказаниями. Когда мера переполнилась, отчаявшиеся крестьяне напали на цыганку и задушили ее, после чего их "барин" вырезал всю деревню. Этот человек и вправду мог спасти Павла, и заговорщики прекрасно знали об этом.
Аракчеев успел прибыть вовремя, так как на рогатках Санкт-Петербурга доложился двадцать третьего марта, но там же был задержан по приказу губернатора Палена. Таким образом "бульдога" нейтрализовали, а пребывавший в неведении царь продолжал ожидать, не желая никого видеть. Это была его очередная ошибка, так как он не допустил к себе даже отца Грубера, который, вроде бы, в последний момент узнал о заговоре и прибежал с предупреждением.
Только лишь вечером Павел сел ужинать с девятнадцатью сановниками и сыном Александром. Сынуля осознавал, что это «последняя вечеря» и не мог проглотить ни кусочка.
— Что это с тобой происходит? — спросил Павел.
— Ваше величество, — дрожащим голосом ответил царевич, не отрывая взгляда от тарелки, — я… я… что-то сегодня я неважно себя чувствую.
— Так отправляйся к лекарю! Все телесные хвори необходимо душить в зародыше, чтобы они не превращались в серьезные болезни! — отрезал император.
Только сам он не успел задушить в зародыше беспокойства, которое той же самой ночью должно было переродиться в смертельную "болезнь". После ужина Павел поднялся и, ни с кем не прощаясь, отправился в свои личные апартаменты. Его сопровождали генерал-адъютант Уваров и любимый пудель Шпиц. В дверях спальни Шпиц начал ластиться стоящему на страже полковнику Саблукову. Павел отогнал собаку шляпой и рыкнул Саблукову:
— Все вы якобинцы!
Стоявший за спиной царя Уваров злорадно усмехнулся.
Откуда известны все эти мелочи? В основном, из рукописных мемуаров (сцена за ужином — из воспоминаний князя Юсупова; в дверях — из записок Н.А. Саблукова), точно так же, как и большинство подобного рода деталей. Я не стану, по крайней мере — буду, но редко, ссылаться в этой книге на источники, поскольку она не является научной работой. Но в данном случае, для примера укажу один из источников, из которых нам известны закулисные детали покушения на Павла І. Так вот, по распоряжению царя Николая II, историк С.А. Панчулидзев описал смерть Павла, пользуясь предоставленными ему материалами секретного архива Романовых, в основном, не изданными мемуарами Юсупова, Саблукова, Палена и фрейлины Варвары Протасовой, дневником лейб-медика царицы Марии Федоровны, Плотца; бумагами командира семеновцев, Депрерадовича; а так же корреспонденцией наиболее значимых заговорщиков. Работу Панчулидзева напечатали в Санкт-Петербурге в 1901 году тиражом в десять экземпляров, на правах «рукописи», исключительно для пользования членами правящего дома. По счастливому стечению обстоятельств, один из экземпляров попал в руки епископа Михала Годлевского, который воспользовался приведенными там сведениями[32].
Но давайте вернемся к ночи с двадцать третьего на двадцать четвертое марта, в ходе которой Михайловский дворец "охранялся" третьим батальоном элитарного Семеновского полка. Как только царь уснул, его разбудили страшные удары в дверь. Заговорщики, большая часть из которых были пьяны, выломали двери и ворвались в спальню.
32
М. Годлевский — "Император Александр I как мистик", Краков, 1923. Это одна из нескольких книг-источников, которые я использовал для описания смерти Павла. Одного этого источника было недостаточно, поскольку Панчулидзев опасался указать подробности самого убийства; Годлевский же вообще пропустил (наверняка по цензурным причинам) всю чудовищную сцену и сосредоточился на фактах, предшествующих и последующих ей. — Прим. Автора.