Собирались мы втроём, бывало, на даче, особо любили зимой, когда кругом снежная вьюга, сугробы, и дача душевно скорее напоминала медвежью берлогу, чем дом.
Сонечка грезила где-то в соседней комнате, а мы сидели на зимней террасе — и за стеклом видны были ледяные и снежные чудеса русской зимы.
Сугробов был на вид диковат, но крайне образован. Знал художников чёрт-те какого века. Но из литературы, из прозаиков, по высшему счёту любил только Льва Толстого и Достоевского, как-то объединяя их, таких как будто бы непохожих, в нечто родное и единое. Поэзию любил всю без особого различения. Широколицый, блаженномешковатый, он пронизывал окружающих взглядом своих голубых глаз.
Гранов же Денис был, как ни странно, внешне немного похож на Сугробова, но с совершенно иным выражением лица. Оно, прежде всего, довольно часто менялось, иногда прямо на глазах.
То вдруг возникала ярость, причём такая, что создавалось впечатление, что это существо вот-вот встанет и ударит первым попавшимся бревном по голове. Кто бы это ни был, даже женщина. Потом внезапно всё менялось, и лицо Дениса охватывало весьма и весьма депрессивное выражение — результат сумасшедше-глубинной депрессии, которая, к тому же, появлялась ни с того, ни с сего, без всякой внутренней причины. Но ещё на его лице царила печать какой-то всеобщей непонятности и потерянности. Точно Гранов не понимал, где он находится, почему он тут, и тогда окружающий мир он окидывал взглядом человека, упавшего не с луны, а откуда-то дальше. Но то была чистая иллюзия, ибо, в конце концов, ниоткуда он не падал, а взгляд его, выражающий полную одураченность, имел другие причины. Но в целом он, всё-таки, контролировал себя, как мог. Бревном, точнее, поленом, укокошил только один раз, и то подвернувшуюся под беспричинный гнев собачонку. Но мебель ломал.
Такова была наша компания.
Бывал ещё один, но о нём даже упоминать пока не хочется.
Началось у нас с Грановым всё с того, что однажды летом на пресловутой даче он остановил меня, когда я выходил из деревянного домика в нашем саду. Он гостил в это время у нас.
— Саша, — проговорил он, взяв меня за пуговицу моей рубашки, — скажи мне, кто ты?
И он поглядел на меня отсутствующе-пристальным взглядом.
Я напрягся, потому что в его взгляде темнела какая-то разгадка. Или?..
— Неужели ты не знаешь меня? — спокойно ответил я.
— Не мучай меня, — был ответ. — Я чувствую, что ты не отсюда. Скажи, откуда ты? Где ты существовал прежде?..
— Почему тебя это так интересует?
— Я чую, что ты знаешь многое скрытое…
— И что?
— Ты знаешь, кто я, какой судьбы. Ты можешь мне помочь… Я мучаюсь, не зная о себе ничего. Даже дату своей смерти я не знаю…
У меня удивительная память на то, что происходит здесь. Я помню точно этот разговор. Что мне было делать? Ведь я, к ужасу своему, понимал, кто он, и кем он был до рождения здесь, и почему на самом деле он мучается. Но ответить искренне я не решался. Такая искренность могла дорого стоить.
А он смотрел на меня как волк на свою добычу. Скажи мою тайну, и всё. Сумасшедшая и в то же время почти дьявольская улыбка появилась у него на его лице.
Он присел на пенёк.
— Я уже давно намекал тебе. Но ты уходил… Знаешь, если ты не ответишь, а ты знаешь обо мне всё, — я просто прирежу тебя. И в душе не дрогнет. Прирежу, и всё. Мне противен этот мир…
Большая голова его одеревенела от мыслей.
Я осторожно подошёл к нему сзади.
Он сидел неподвижно, внутренне огромный и дикий, но очень образованный на язык.
Я поцеловал его в затылок и сказал:
— Не ври. Ты меня не прирежешь. Я мог бы тебе кое-что рассказать, но ты ещё не готов принять такие новости о себе. Подожди немного.
— Сколько ждать?
— Сколько надо. Но недолго. Только ответь, почему ты решил, Денис, что я эдакий знаток тайн рождения и смерти, на небе и на земле? Я же тихий, и сестру свою люблю…
Денис встал с пенька.
— Пойдём в дом.
И дальше весь день не проговорил ни слова. И я молчал по отношению к нему.
Пришла в мою комнату Соня. Она удивилась нашему молчанию, взяла гитару, и, словно забыв о метафизике, запела… о какой-то разлуке… и о том, что могила никогда никого не разлучит. Я удивился, Соня редко так оказывалась простой доброй девушкой. Явился Сугробов и явно застонал от радости, что увидел поющую Соню.
Даже Денис дурно как-то повеселел. Всё-таки без неприятности не обошлось, — Гранов придавил ногою мелькнувшую, было, мышку. «Не будет мелькать», — махнул он рукой.