Основной свет до сих пор не включили, в тусклом аварийном все эти чумазые мордашки с липкими колтунами на головах казались совершенно одинаковыми, но всё равно — общий счёт упрямо не сходился. Для верности фон Хартман еще раз внимательно осмотрел перепуганную стайку девиц.
— Где фон Браун и Гладстоун? — никто не отвечал, но все старательно пытались отвести газа в сторону. — Отвечать, командиру! Старшина Лапочка! Тьфу, старшина Лапочкова, где они⁈
— Они там остались, — сглотнув, тихо ответила старшина торпедистов, — и Алина еще. Они котят спасают.
— Каких? Ещё? Котят⁈
— Ну помните, когда нас в бухте Синдзюван бомбили, в лодку кошка спряталась, — еще тише пробормотала старшина Лапочкова. — Они с Завхозом ещё вместе бежали… в общем, у неё котята родились. Мы им домик сделали, только внизу, чтобы они не расшиблись, если выберутся и упадут, а сейчас его залило почти сразу…
Фон Хартманн прижался лбом к люку. Металл приятно холодил кожу — очень кстати, потому что фрегат-капитану казалось, что еще миг и его голова сможет взорваться ни капли не хуже глубинной бомбы.
Из-за переборки тихо, безнадёжно попискивали.
Рысь на поводке.
Мои чувства к Империи лучше всего описывает понятие «холодная ярость». Я не просто хочу видеть, как её победят, я хочу видеть, как её сокрушат. Я хочу видеть их города пепелищами, их фабрики руинами, их флот на дне, и наконец, их суверенитет должен пасть. Мы участвуем в гонке империализма. Пусть так. Империю опасно иметь рядом. Но мы больше и сильнее. Давайте начнём ими править. Мне это не по душе, но если кто-то должен быть главным, пусть это будем мы. Демилитаризуем их, после чего никогда больше не отпустим с поводка. Нам по силам экономическое сосуществование индивидуальных предпринимателей — но давайте заберём их государственный суверенитет.
Боб Риверсайд (вне литературных кругов более известен как артиллерийского главного поста товарищ набольшего вычислителя Лайл Энсон Хунта), в личной переписке с редактором журнала «Остолбенительные приключения и технические фантазии».
— Таким образом средний расход горючего при установленной скорости патрулирования 230 узлов составил около 0,69 галлона на милю, — в пулемётном темпе отбила на клавиатуре Рысь. Яростно лязгнул рычаг каретки. Вслед за ударом металла по металлу последовала новая короткая очередь тугих литер по бумаге и тут же оборвалась. Мысли снова иссякли.
— Курва-а, — простонала Рысь, раскидала по столешнице руки и несколько раз глухо стукнулась лбом в черновик с разноцветными карандашными пометками.
— Я же лётчик-истребитель, курва, — пробубнила в стол она. — Какого бобра лысого я этим занимаюсь?
— Бояру но гиму, Пшешешенко-сама, — на стол приглушённо шмякнулась стопка исчерканных листков. — Долг будущего командира перед Федерацией — до заступления на командный остров своего авианосца получить опыт непосредственного управления на местах. Страдай, мануфактурщица! Миллионщицей будешь!
Рысь подняла голову от столешницы и в нескольких энергичных, и крайне условно подлежащих дословному переводу словах и выражениях рассказала, куда именно Рена-Гиена может засунуть все эти страдания, гипотетические миллионы и женский член своего анималистского тотема, раз уж она правда случилась настолько гиена, что совершенно не в силах посочувствовать давней подруге.
Рена, в оправдание разразилась совершенно глумным смехом и демонстративно постучала свободной рукой по стопке новых бумаг.
— Рыся, как твоя давняя подруга, — заявила она, едва отсмеялась, — я и так сделала невозможное. Все эти вот, я извиняюсь, эпистолы…
Слово на архаичном языке далёкой прародины она произнесла настолько смачно, что Рысь аж вздрогнула.
— Так вот, — повторила Рена. — Эпистолы все эти не просто так, а более-менее по итогам реального личного опыта экипажей. И с учётом мнения наземных команд, причём не абы каких, а именно тех, кто занимались именно нашими самолётами.
— Расстрелять, — с искренней ненавистью выдохнула Рысь.
— Кого расстрелять? — меланхолично уточнила Рена.
— Всех расстрелять, — Рысь снова уронила голову на свой черновик. — Не хочу-у, у-у-у! За что, курва?