Он начал без обиняков. Рассказал все про морфий, про визит милого молодого человека, про свои мысли по поводу скупки краденого у самого себя, потом поведал, каким образом он обманул молодого человека. Путиловский внимательно слушал, ничего не записывая. Он понял, что разговор этот ведется не для протокола, начистоту.
Затем, волнуясь и вытирая испарину, Певзнер показал в лицах сцену с пистолетом. И как он отдал деньги, и как молодой человек быстро ушел. Про слабость в своих далеко не молодых ногах. Про бессонную ночь и явку с повинной. Хотя в чем его вина, он не понимает. Видно, Бог решил покарать его. А если Бог захочет это сделать, сопротивление бесполезно. И он пришел сюда с единственной целью — защитить самое ценное, что у него осталось.
Пусть молодые люди с пистолетами отберут у него все деньги — это еще не беда! Бог дал, Бог взял. Но пусть они оставят в покое его бесценного Иосифа, его кровиночку, его ненаглядного сынка. Короче, пусть Павел Нестерович поймет: дороже Иосифа у него нет никого на свете. Кроме, конечно, Павла Нестеровича (шутка!). И он готов на любой поступок, лишь бы отвадить сына от таких, как Гриша Гершуни.
Про Гершуни Путиловский ничего не знал, но Певзнер его просветил. Теперь уже Путиловский, извинившись, начал все подробно записывать. Записал про Гришу, записал все про Иосифа: где учится, что любит, как одевается, что читает. И тут же попросил описать молодого человека с пистолетом в форме студента Горного института. Спросил, может ли Певзнер узнать такого на улице.
Певзнер замахал лапками и заверещал, что никуда ходить не будет, не тот возраст! Если принесут фотографию, посмотрит и скажет! А теперь ему надо срочно в аптеку, иначе без него новый провизор все перепутает, выдаст не то, люди примут лекарство и помрут без покаяния — и все из‑за того, что Певзнер не соизволил вовремя явиться в свой кабинет. До свидания, уважаемый Павел Нестерович! Извините, оторвал вас по пустякам! Ежели что, приходите ко мне, отпущу все самое лучшее и заграничное! Но лучше не болеть. Здоровье — это самое большое богатство. Только не говорите всем, что это сказал аптекарь! Засмеют.
И Певзнер исчез за дверью, оставив после себя запах валериановых капель. Наверное, пил их всю ночь. Бедный старик. Придется навестить Охранное отделение. Кстати, Путиловский там еще ни разу не был.
Больше всего женщины интересуются тем, что их совершенно не касается. С самого утра Нина ходила по дому, придумывая причины, по которым ей совершенно необходимо увидеть изувеченного фотографа. Она должна… должна… Что должна, она не понимала, но что‑то сделать было необходимо. То ли вручить ему целебный лосьон для протирания кожи, то ли… Маленький девичий ум метался в поисках выхода, не решаясь признаться самому себе, что Нине просто хочется видеть Викентьева и ничего более.
И когда душевное напряжение достигло предела, в голове вспыхнула спасительная мысль, настолько простая и естественная, не требующая никакой лжи и усилий, что Нина даже рассмеялась: как же ей раньше‑то это в голову не пришло? Накинув на плечи шубку, она тут же выскочила на лестницу.
Дверь в фотоателье была не заперта, при входе прозвенел колокольчик. Из задней двери вышел фотограф. На нем был просторный рабочий халат серого полотна, под халатом белела расстегнутым воротом рубашка. Стройная белокожая мускулистая шея привораживала взгляд Нины. Во рту у нее вдруг пересохло, сердце застучало часто и глухо, она перестала слышать звуки, и единственным желанием осталось припасть к этой шее и закрыть глаза.
— Доброе утро, мадемуазель. Что вам угодно? — Во взгляде фотографа не было никакого удивления.
Усилием воли Нина вернулась в этот мир.
— Я хочу, чтобы вы сделали мой портрет.
— Прямо сейчас?
— Да, прямо сейчас. — Внутри Нины говорила какая‑то другая, ей неизвестная девушка, а Нина только удивлялась тому, как она складно говорит за нее. — Это можно сделать?
— Отчего же нет? Почту за честь, — и фотограф подошел к ней совсем близко. — Позвольте?
Обомлев от такой неожиданной близости, Нина не поняла, что именно она должна позволить, но безропотно позволила. От шеи фотографа пахнуло свежестью кельнской воды. Голова у Нины закружилась, и, чтобы не упасть, она оперлась о руку фотографа.