— Постараюсь себя показать, мисс Сэнфорд.
На улице кузен Джон даже не пытался скрыть свое возмущение.
— Вы не могли говорить это всерьез…
— Я никогда еще не была так серьезна. Хотя нет, — задумалась она. — Я хотела сказать, что до этой минуты я вообще не знала, что значит заниматься чем-либо всерьез.
— Каролина, это… это… — как анафему, он исторг из себя наконец, — аморально.
— Аморально? Что именно аморально? Уж не пытаюсь ли я совратить читателей вашингтонских газет? Вряд ли. Они и без меня все это хорошо знают. Или же «Трибюн», унылую, дышащую на ладан газету? И тут это слово не подходит. В том, что я делаю, нет ничего аморального. Скорее, — задумчиво сказала она, — это истинное отражение мира, в котором мы живем. Но винить зеркало за то, что в нем отражается…
— Но ваше зеркало искажает намеренно…
— У газеты нет выбора. Она должна быть так или иначе пристрастной. Но где вы здесь видите аморальность?
— Обращение к низменным инстинктам…
— Способствует росту тиража. А низменными эти инстинкты сделала не я.
— Но взывать к ним… это низко.
— Чтобы завоевать читателей? Вот уж недорогая плата за…
— Каролина не договорила. Водитель омнибуса заметил их и подкатил к подъезду.
— За что?
— Недорогая плата за власть, дорогой Джон. А это единственное, что стоит иметь при этой вашей демократии. — Уже не одно поколение отделяло Каролину от миссис Лайтфут Ли из романа Генри Адамса; теперь, считала она, женщина может достичь всего, чего она хочет, сама, полагаясь на собственные силы, а не через брак или какой-то его суррогат. Она раньше не представляла себе, какую уверенность вдохнула в нее мадемуазель Сувестр. Она не только не боялась провала, но даже и мысли о нем не допускала.
— Вероятно это только доказывает, что я сошла с ума, — сказала она кузену Джону, когда он помогал ей выйти из омнибуса в густой тени двух магнолий, источающих лимонный аромат.
— Мне не нужны доказательства, — ответил он, оставляя без внимания всю нелогичность ее слов: они говорили о Блэзе и Хаутлинге и все более изощренных судебных игрищах.
Каролина пригласила кузена в дом; с ним поздоровалась Маргарита, принявшаяся тотчас жаловаться на кухарку, которая в свою очередь исторгала из себя бурные проклятия в адрес Маргариты. Как всегда конфликт объяснялся недоразумением. Парижский французский и афро-американский английский вновь доказали свою несовместимость. Провожая Джона в узкую темную гостиную, тянувшуюся во всю длину небольшого дома, Каролина кое-как разрешила языковый конфликт. Они сели возле беломраморного камина, заставленного глиняными горшками с ранними розами — новшество, вызвавшее громкий смех на кухне:
— Цветы для двора. Для камина дрова.
— Я бы хотела слышать из ваших уст больше энтузиазма. — Каролина желала найти слово посильнее. Но их отношения были не столь уж гладкими. Видимо он не потерял надежды на помолвку, она позволяла ему надеяться — на том разумном основании, что все возможно, хотя многое маловероятно. Усложняла дело и их родственная связь. Он был прежде всего Сэнфорд и всерьез воспринимал себя in loco parentis[91].
— Вы должны познакомиться, — вдруг сказал он, — с моими родственниками Эпгарами. Они живут на Логан-серкл. Это не Уэст-энд, конечно, но старые вашингтонцы предпочитают селиться именно там. Вам нужны здесь солидные друзья.
— В отличие от Хэев? — зло откликнулась она.
— Хэи слишком большие люди, чтобы помочь вам, когда в этом возникнет нужда. А Эпгары всегда тут и готовы…
— Они по-прежнему в бакалейной торговле?
— Одна ветвь — да. Универмаг Эпгара второй по величине и уступает только Вудворду и Лотропу. В большинстве своем они адвокаты. Я уже просил их женщин прийти к вам с визитами.
— Я попрошу универмаг Эпгара разместить рекламу в «Трибюн». — Каролина не забывала о своем детище. — Весенние распродажи — так это называется? — уже начались. — Она стала внимательной читательницей рекламных объявлений.
— Конечно, надо попросить.
— Вардеман — это в порядке вещей? — Каролина внезапно вспомнила густые рыжеватые кудри, смуглое лицо.