========== 1. ==========
*
У него голубые, почти прозрачные, точно весеннее небо Питера, глаза, надменный профиль, алые губы и шапка кудрявых, абсолютно золотых волос, напоминающих ангельский нимб. И имя…
— Меня зовут Саша.
— Вау!
— Свое имя я не люблю.
— Почему? Как у Блока!
Высокомерно вздергивая бровь:
— Так ты из этих… которые любят поэзию и… поэтов?
Пожимаю плечами. И чего тут стесняться?
— Да, я люблю поэзию. И поэтов. И да, я из «этих». — Несколько коротких вдохов даю ему на то, чтобы среагировать на достаточно откровенное признание, а когда не дожидаюсь ничего, добавляю: — У меня мама — чтица. Читает стихи в филармонии.
— У меня нет мамы, — совсем равнодушно роняет он. — Я сирота.
Во мне все сжимается от такой обнаженной откровенности.
— Прости.
— Я пошутил. Расслабься! Моя матушка — бухгалтер. Она ни черта не понимает в поэзии, зато в цифрах — настоящий ас.
Он снова подносит к губам сигарету и замолкает. Я тоже молчу — смотрю на него. Любуюсь. Если его не напрягает молчание, почему оно должно напрягать меня?
Есть люди, которые так и просятся на полотно. Или на листок бумаги — росчерком черной туши, как на портретах Анненкова. Или хотя бы на фотографию. Чтобы посетители выставки замирали возле их изображений, на миг забывая, в каком находятся времени.
Саша.
Он сидит на подоконнике и курит в форточку. Думаю, вовсе не потому, что всерьез заботится о здоровье окружающих. Просто ему отлично известно, как выглядит его профиль с поднесенной к алым грешным губам сигаретой на фоне серого питерского двора.
— Саша…
— Что?
— Ничего. Мне просто нравится твое имя.
— Зато фамилия у меня стандартная — Рабинович.
— Что, правда?
— Не. На самом деле, я — Львов.
— Царь зверей. Тебе идет.
— А ты, чучело?
М-да, неловко вышло. Его имя мне известно, а сам я такой — весь из себя загадочный аноним. Кстати, за «чучело» я на него не обижаюсь — внешность у меня самая что ни на есть заурядная: волосы темно-русые, глаза карие, нос картошкой, рост средний. Ничего особенного.
— А я Глеб Старостин.
— Богатый, должно быть, ты человек, Глеб, — делает он совершенно неожиданный вывод, равнодушно опуская длинные ресницы.
— С чего бы вдруг? — удивляюсь я. — Мама — в филармонии стихи читает, папа — лекции в техникуме студентам.
— Зато половина того, что названо в честь Бориса и Глеба — твоя, законная. Вот смотри: есть Борисоглебский переулок. Половина — твоя. Можешь выбирать тот дом, который больше понравится, и владеть. Борисоглебский монастырь? Да до хрена! Приезжай и селись в любой келье. Можешь и друзей веселую компашку захватить. Или вот город — Борисоглебск. Есть же такой?
Я, почти зачарованный полетом его фантазии, киваю:
— Есть.
— Ну! Говорю же — богач! Попробуй там баллотироваться в мэры. Обязательно пройдешь, зуб даю!
И снова подносит сигарету к губам.
Руки у него, кстати, тоже такие, что сдохнуть от зависти можно. Или от любви — на ваш выбор. Тонкие, сильные, с длинными пальцами, точно у художника или музыканта.
— Ты играешь на чем-нибудь?
— Банально: только на нервах родителей.
— Рисуешь?
— Граффити по трафарету пару раз на спор.
— По трафарету — это не в счет.
— Зато я живу, как хочу. А ты сам-то?
— А я — будущий врач. Если вытяну.
— Подозреваешь, что кишка тонка?
Пожимаю плечами.
— В меде тяжело. Много… всякого.
— Будешь денежки зашибать? Пластическая хирургия? Матушка говорит, это сейчас прибыльно.
— Просто хирургия. Буду спасать людей.
Губы его презрительно кривятся.
— Фу! Какой примитивный пафос.
— Я не боюсь пафоса. У меня мама — актриса. Иногда я думаю, это немножечко заразно.
— Поэтому ты — гей? Ну там богема и модная голубизна?
Обычно я не люблю, когда вот так — в лоб. Но в его прямоте мне совсем не видится оскорбления, только болезненно обнаженная честность.
— Нет. Просто я такой. Сам по себе. А ты?
Откровенность за откровенность — надеюсь, он сочтет, что это достойный обмен.
— А я вообще асексуал. Мне никто не нужен: ни мальчики, ни девочки.
— Ни овцы, — смеясь, подсказываю я. Почему-то меня не огорчает, что мы с ним не «одного поля ягоды». Просто он вот такой — чистый.
— Они тоже, бро! Сплошное разочарование!
В эти минуты загадочная томность слетает с него, как маска Пьеро, и он хохочет, запрокинув голову и блестя зубами. В эти мгновения я окончательно понимаю, что попал. И мне не страшно.
— Жаль, подоконник маленький.
— А что?
— Я бы забрался к тебе, сидели бы вместе.
— Говно вопрос! — вздергивает он бровь. Брови у него тоже почти идеальные — темными дугами. Даже странно при таком светло-золотом цвете волос. — Я потеснюсь. Ни один подоконник в старых домах не может быть слишком узким для двоих сумасшедших.
Он и впрямь как-то по-особенному поджимает свои длинные ноги в безобразно драных джинсах, и оказывается, что мой тощий зад вполне помещается на освободившееся пространство. Только вот…
— Ходули свои сюда суй, — неожиданно командует Саша. — Одну — так, другую — этак. Красота!
Не знаю, как там насчет красоты, а я, кажется, сейчас лопну. Или молния на моих штанах лопнет. Потому что «так» — это когда мое левое колено прижато к ледяному стеклу, а правое втиснуто аккурат между его конечностей. И стопа практически упирается… ну… в пах. А его — соответственно — в мой. О-о-о! Сделай так еще!
— Удобно? — совершенно невинно интересуется это исчадье ада. (Нет, я действительно совсем недавно назвал его ангелом?)
— Саша, может, я…
— Сиди тихо, не то отдавишь мне самое дорогое! Ты куришь?
— Нет! — уже понимая, что из ловушки глупого зайца никто выпускать не собирается, мотаю головой и старательно утыкаюсь взглядом в давно не мытое и потому довольно грязное стекло. Там ничего нового — только незаметно подкравшиеся сумерки и дождь. — Курение вредит нашему здоровью.
— Ты еще про лошадь вспомни!
— Могу и про лошадь, — киваю я. И сам не зная зачем, выдаю:
Все мы, деточка,
Немного лошади.
Каждый из нас
по-своему, лошадь.
— Опять стихи! — морщит он свой породистый нос. — Дернул же черт связаться с чокнутым любителем поэзии!
— А ты связался? — на всякий случай осторожно уточняю я.
— Еще бы! Разве не заметно?
Через неделю он звонит мне и зовет в кино. Я чувствую, что сейчас сдохну от восторга, и даже забываю спросить, что за фильм.
В результате мы оказываемся с ведром попкорна на каком-то неудобоваримом ужастике, из тех что вот прямо кровь-кишки. Саша, глядя на экран, ржет, точно лошадь Пржевальского, и комментирует вслух особо выразительные моменты, в результате чего на нас оборачиваются впереди сидящие ценители прекрасного и от полноты чувств посылают на всем известные буквы. Тупо и однообразно. Саша отвечает им весело и витиевато — заслушаться можно. Меня, по правде сказать, все это не особо трогает — я смотрю на Сашу. Как он запрокидывает назад голову, когда смеется. Как блестят его глаза в темноте зала, как зубы с хрустом надкусывают попкорн, который я в обычной жизни совершенно не переношу. Но нынче он кажется мне обрывками золотых облаков, которыми, вероятно, питаются ангелы.
После сеанса мы сидим в кафешке и разговариваем. Да, и еще пьем кофе. Саша предпочитает черный без сахара. А я — с сахаром и шоколадкой. Он кривит свои восхитительные губы:
— Так ты скоро разжиреешь и станешь похож на бегемота.
— С моими нагрузками? — усмехаюсь я. — Черта с два! А ты что, принципиальный противник сладкого?
— Терпеть не могу, — кивает он. — Фу.
Два часа пролетают незаметно. Мы сидим и разговариваем — обо всем. Знаете, как на самом деле тяжело найти человека, с которым можно разговаривать обо всем? К концу беседы я прихожу к пренеприятнейшему выводу: я действительно попал. Нырнул с головой в то, что никогда и ни за что не станет полноценными отношениями — разве что дружбой. И все время, отпущенное мне на дружбу с этим удивительным человеком… с Сашей… я буду медленно умирать от невозможности быть с ним по-иному.