Сережа, какой ты сейчас? Я однажды была на нефтепромысле, видела, как ремонтируют скважину (или буровую? Есть между ними разница?) Это что-то невообразимое! Грязища, запах газа. Хотя ведь ты — и-тэ-эр!
Зашла как-то на телестудию, в промышленную редакцию. Они готовят большую передачу про нефтяников, я буду ее вести. Я удивилась одному обстоятельству: судя по газетам и радио, твой участок самый наипередовейший, а среди приглашенных на студию тебя нет. И подумалось мне, что это опять связано с тем, что тебе — «плохо».
Кончаю. Сюда валит, кажется, целая группа. Ты все-таки едешь в Болгарию? Тогда — до встречи.
Не перечитываю, боюсь, глупостей намолола».
— Сынок, ты же неглупый парень. Пойми, тут дело совести. Силой, конечно, никто не имеет права.
— Да ну!.. Галим-ага! Да понял все! Сейчас на психику давить начнете. Знал бы…
— И что сделал бы?
— Откуда я знаю?
— Толя, мы отлично тебя понимаем. Трудно расставаться с тем, что имеешь. Тем более, удача такая — Курочкин в Тюмень уезжает. Попытаемся разменять, и вдруг повезет тебе — достанется комната? Честно говоря, я бы свою отдал, может быть, да телефон держит. На окраине нет кабеля, а мне без него, сам знаешь. Ночные вызовы и прочее.
— А по-другому нельзя?
— Давай будем выбивать Насте квартиру другими путями. А времени сколько пройдет? Народу в город нахлынуло, завод строить будут. Ты же молодой, аллах тебя забери.
— Сырость для Насти — гиблое дело, Толя.
— Мне, значит, и сырость пойдет, да? А вдруг я, к примеру, женюсь?
— Ну и живите себе на здоровье. Комната у Насти большая, тебе ж не в футбол играть. Барак на пять хозяев всего. Любка уживчивая, сам знаешь.
— Не забывай, сынок, что она фронтовичка, что здоровье свое здесь доконала.
— Берите, берите. Не компостируйте мозги. Прорвемся. Только уж неожиданно очень. А Любка-то знает о вашем… заговоре послов? Чего смеетесь?
— У Любки не голова, а… горсовет, понял? А тебе вот мое партийное слово: Настину комнату мы тебе так отделаем, что любо-дорого посмотреть будет. И, потом, не век же бараку стоять. Ну, два, три года от силы. Вон как город строится.
— Ладно, нечего мне сопли утирать. Не заплачу.
Силантьев, уперев кулаки в стол, в упор смотрел на Фатеева, стоявшего перед ним. Из дальнего угла кабинета наблюдал эту сцену Азаматов — нахохлившийся, сумрачный, с погасшей сигаретой в углу брезгливо сжатого рта.
— Не знаешь, почему я тебя пригласил, Алексей Петрович?
Голос секретаря звучал слишком ровно, и это не предвещало ничего хорошего. Фатеев пожал плечами, настороженно глядя на него.
— Не знаешь? — Силантьев, не отрывая от него глаз, нащупал на столе папку и вынул из нее листок бумаги с отпечатанными на машинке строчками:
— Твоя беллетристика?
— Не беллетристика, а…
— А помои на голову! — повысил голос Силантьев. — Сволочью человека выставляешь? И такой, с позволения сказать, документ ты посылаешь членам бюро? Шутить вздумал? — Секретарь почти кричал на побагровевшего Фатеева. Жилы на его шее стали рельефными, твердыми. — Человек выезжает за границу, а ты его как аттестуешь? «Неуживчив в коллективе, вспыльчив, излишнего самомнения, с демагогическими наклонностями». И тут же: «Коллектив промысла рекомендует Старцева для поездки в Народную Республику Болгарию». Это как понимать? Тебе здесь кто — дети?
Силантьев с грохотом задвинул ящик стола.
— Перестань донимать парня, Алексей. — Азаматов тяжело встал и подошел к столу. — Что ты кусаешь его, как дворняжка из подворотни? Приготовь-ка настоящую характеристику.
— Нет. Пусть напишут другие, — бросил секретарь.
— Докатился до пасквилей и еще заверяет их гербовой печатью. Стыдно!
Фатеев молча вышел. Азаматов, проводив его взглядом, мешая русские и башкирские слова, выругался.
Азаматов, проходя мимо технического отдела, приоткрыл дверь и кивнул Андрею:
— Зайди, Андрей Иваныч.
Андрей, привыкший к тому, что Ахмет Закирович обычно вызывает через секретаря, немного удивился. Вопросительно взглянул на него и Жора Степаненко.
— На ковер, что ли? Из-за пятой кустовой?
— А мы тут причем?
Андрей причесался, поправил галстук и шагнул в коридор.