— Откровенно говоря, у меня отпуск. Думаю пошататься по промыслам. Я только что из Сургута. Вот где дела разворачиваются.
— Лучше быть не может! — обрадовался Сергей. — Если поможешь — всю жизнь помнить буду. Есть, есть одна проблема, ты, журналист, ее должен оценить. Давай так сделаем: ты придешь ко мне вечерком. Адрес: Девонская, четыре, дробь восемь. Запомнишь?
— Ну и напор у тебя, Сергей! — улыбнулся Молчанов. — Что у бурового насоса. Хорошо, завтра в семь. Устраивает?
— Вполне!
Молчанов встал, начал прощаться. И попросил напоследок:
— А со специалистами по диспетчеризации все же сведи.
— Договорились, — кивнул Сергей.
Корреспондент ушел.
— Хлипкий какой-то! — заметил Осташков.
— Поживем — увидим… Ты что, Андрюха, вечером делаешь?
— Устроюсь в гостинице сначала.
— Какая еще гостиница? Идем ко мне, комната — шестнадцать квадратов, я прихожу домой поздно.
— Да нет, я лучше в гостиницу, не обижайся.
— Как знаешь. А вечером заглянем в богоугодное заведение, так мы тутошний ресторан зовем. Осчастливим своим посещением. Гарантирую даже коньяк, чебуреки местного производства. Идет?
— Идет.
В комнату ворвались клубы ватно-белого воздуха, в них замаячила чья-то фигура. Сергей даже шею вытянул, привставая. Глаза его приняли знакомое Андрею непрощающее выражение, губы сложились в две тонкие полоски.
— Пришел, родимый!.. А я-то тебя жду, как из печки пирога!
Парень лет тридцати с несвежим, лоснящимся лицом, в донельзя испачканной телогрейке, переминался с ноги на ногу.
— Звали, что ль?
— Голова болит, наверно? Может, индикаторной жидкости поднести? — голос Сергея звенел так, что у Андрея начало даже слегка свербить в ушах. — Андрей, обрати внимание: перед тобой хамье, разгильдяй в чистом, так сказать, дистиллированном виде.
— Чего, чего? — насторожился вошедший.
— Образец хамства, говорю. Производственный хулиган, кандидатура на пятнадцать суток! Достопримечательность промысла — машинист Степашин.
— Ты меня не сволочи, начальник, — недобро предупредил Степашин.
— Катись в контору свою и вообще к чертям собачьим! И не надейся — нарядов тебе не будет! Мне халтурщиков не надо!
— Не ори на меня! Развелось вас тут… еще попомнишь!
— Вон отсюда!
Степашин сплюнул и, чуть косолапя, вышел. Но вновь просунул голову в дверь:
— А нервы беречь надо, парень. Запчастей на них нету.
— Катись! — И Сергей выругался.
— Ты что, с цепи сорвался? Как ты разговариваешь! Мальчишка! — не выдержал Осташков.
— Брось ты!..
— Что ты унижаешь себя? С ума сошел, Серега!
— Да выслушай ты!.. — вскинулся Сергей. — Ты знаешь, что он наделал? Мои ребята провели манифольд до коллектора, возились в мороз. Один даже обморозился. Надо было спешить, высокодебитная скважина простаивала. А этот идиот поленился объехать скважину и пополз на тракторе прямо через манифольд. Изувечил, искромсал» придется переключать линию на факел. Ладно — напортачил. Бывает. Так он еще и удрал, как нашкодивший пес. Признался, когда его уличили — ткнули мордой в порыв и сказали: твоя работа! Судить таких надо. Пьет, как лошадь, вторую неделю уже не просыхает…
Дина молчала. Взявшись одной рукой за поручень автобуса, она другой подняла воротник легкого бежевого пальто, пытаясь прикрыть им лицо от ветра. Под темными бровями теплились ее орехового цвета глаза — в них была растерянность и что-то похожее на пугливую радость. Она шагнула со ступеньки — и, потеряв опору, упала бы, не подхвати ее Андрей вовремя.
— Держи крепче, парень, уведут, — крикнул водитель, закрывая дверцу.
Андрей держал Дину за талию, локти ее упирались ему в руки. Между ними, как шлагбаум, белел рулон бумаги, обернутый на концах газетой.
— Андрей…
Он поцеловал ее прямо в губы на шумной по-воскресному площади. Их то и дело разъединял человеческий поток: нефтяники ехали со второй смены. С криком мчались по отшлифованным ледяным тропинкам на тротуарах мальчишки, дворники деловито сыпали под ноги прохожим песок; кое-где порывисто замерцали огни.
— Андрей… люди же…
Они пошли вдоль белой громады длинного дома, все более розовевшего с каждой минутой: на Япрыктау метался факел. Андрей, идя рядом с девушкой, не обращал внимания на укоризненные взгляды и ворчанье встречных, которых он задевал своим массивным телом. Глядел только на Дину — на выпуклость лба под мягким козырьком модной шапки, на тонкие длинные брови, на ресницы — они казались совсем черными в алом факельном отблеске, на строгий и нежный в то же время подбородок и никак не мог привыкнуть к мысли, что наконец он нашел ее в далеком маленьком городе.