Гаррус снова понял такую простую истину: будь Шепард не тем символом спасения, не той великой героиней, от которой зависела жизнь всех существующих рас и существующей вселенной в целом, он все равно бы остался на ее стороне. Всегда.
Пятую запись он включил не сразу, временил, с сомнением водил по воздуху большим пальцем над нагретым экраном и пытался угомонить то буйство и щемящую боль, что овладели им, когда взгляд украдкой ухватился за дату. В тот день Шепард слишком долго не отходила от памятной стены с высеченными белой краской именами и слишком долго держалась за одно из них.
Снова появилась она, но совсем иная, сидевшая на кожаном диване в капитанской каюте и расположившая дроида на журнальном столике перед собой. Острыми локтями она уперлась в колени, чуть сгорбившись, и смотрела ниже объектива омраченным взглядом с опухшими глазами и блестевшими тонкими дорожками на щеках.
– «Должен быть я. Мой проект. Моя работа. Мое лекарство. Моя ответственность. Кроме меня некому. Другой мог бы все перепутать» – вот, что он мне сказал напоследок, – откровенно созналась Шепард и шмыгнула носом, печально ухмыльнувшись. – Мордин был чуток странный, говорил слишком быстро и не всегда понятно, – ее лицо, вдруг, просияло, как будто от какого-то яркого воспоминания. – Помнишь, как он учил нас… эм… межгалактическим отношениям?
Гаррус пошевелил удовлетворенно мандибулами, отдаляясь в его совместное с Шепард прошлое, именно туда, когда она смутила вопросом его, пахнувшего по-прежнему ее ароматом и соками и пытавшегося в кровати выровнять сбитое дыхание:
– А тебе Мордин ничего не говорил?
– В смысле?
– Ну там… гель для женских человеческих особей не прописывал? Или комфортные позы?
– Эм… ну… как бы… Вкратце, если переводить на простой, он сказал: «Далеко языком не заходить».
– Да ладно? А мне: «не глотай, Шепард».
– Чудоковатый доктор, – сказала Шепард, – но он был частью нашей команды, он был моим другом, и теперь его не стало. Просто вот так, – она щелкнула пальцами, – Пуфф и нет. Я… Я знала, что любая война жестока, и – да – она забирает жизни, забирает их несправедливо, но мне казалось, жизней моих друзей она не коснется. Это же я, понимаешь? Я просила его присоединиться тогда, ради уничтожения Коллекционеров, я не забывала упрекать его за повторный геноцид, я… Что если бы не я, он был бы сейчас жив? – ее глаза покрывал солоноватый глянец и губы дрожали. – Что если… Какой же я символ, если не могу уберечь близких? – потерянный взгляд метался из одной стороны камеры в другую, словно выискивал ответ или хотя бы совет, но потом, будто найдя то, что так искал, он переменился. Взгляд стал более серьезным, уверенным, сухим. Шепард посмотрела прямо перед собой. – Больше никто из моих друзей не погибнет. Я не допущу. Вы – моя ответственность. Что бы ни случилось, как бы трудно ни было и в какую бы передрягу мы ни влипнем, я буду рядом. Буду всегда. Знай это, Гаррус.
– Гаррус… Гаррус… Гаррус… – она силилась говорить что-то еще, но тело предавало ее и кроме имени его произносить ничего не удавалось. Гаррусу этого было достаточно, как бывает дать искре достаточно воздуха, чтобы она разожгла бушующее пламя. Когда он нежно касался ее лица, то чувствовал, с каким стремлением и пылом жалась она щекой к его ладони и целовала ее. Он не пропускал ни единого атласного дюйма ее кожи, из-под его взора не ускользал ни один бледно-розоватый шрам, каждый он целовал и каждый любил. Его завороженное сознание рвалось в клочья, когда она выгибалась над ним, позволяя синему тусклому свету аргоновых ламп пролиться на ее обнаженное тело. Возбужденная, она пахла миндалем и молоком. Гаррус не знал, природным ли был этот запах или выходил благодаря смеси бальзамов, эфирных масел, шампуню или парфюму, но знал наверняка, что этот запах стал лучшим в мире ароматом.
Судорога слишком неожиданно уколола руки, не сумевшие вовремя схватить датапад. Он, выскользнув, громко шмякнулся экраном о пол, и переплетенные проводочки в нем закоротились, оставив на бесконечном повторе ее слова: «Буду всегда. Знай это, Гаррус» и так не вовремя активировав скачанную музыку, что громкими волнами плескала в стены и с не меньшей силой плескала в турианской голове. Она дрожала вокруг, как звук продолжал дрожать в только что отзвонившем большом колоколе.
Нервы стали звонко лопаться под травмированными уставшими мышцами, и, не зная, куда деться от тоски своей, Гаррус упал на колени и приложился кулаком о плитку в сантиметре от воспроизводившего устройства. Затем еще раз. Еще и еще, безустанно, и новый удар выходил отчаянней и оттого сильней предыдущего.
Ее силуэт вырисовывался так предательски четко перед его глазами, ее голос звучал так ясно возле его лица, ее дыхание так безжалостно и нагло щекотало его рот.
Если бы она знала, каково же было Гаррусу невыносимо сдерживать томящуюся страсть и не сдавливать кисти ее рук сильнее, когда она так неподобающе призывно глядела на него. Отсутствие стыдливости в ее манящем, полном озорства взгляде толкали на безумства, а разгоряченный шепот вперемешку с хриплым томлением над ее лицом и вовсе выталкивали прочь бережливость и приличествующие случаю церемонии. Он не мог бороться с самим собой, да и хотел ли? Он бросался с головой в омут ответного желания, упиваясь тем, сколь любила она неспешно смаковать на вкус его имя, с каким вожделением и наслаждением реагировала вся на его ласки языка и умоляла только об одном.
– Еще…
В груди застрял утробный рык, напоминавший рев израненного и оставленного на верную гибель зверя, и подобно зверю, который потерял всякую логическую нить своих действий и в припадках агонии отгонял от себя врагов, Гаррус так же гнал от себя игры разума и боль. Но ярость не приносила никакой пользы, она побуждали обратное – рычать громче, не жалеть костей, забыться в куполе удушающих образов.
О стольком требовалось сказать, о стольком молить, о стольком благодарить.
Пол принимал на себя удар за ударом, и Гаррус колотил его до тех пор, пока, вдруг, не поймал себя на мысли, что усталость овладела им и сжатый кулак приложился к покореженной поверхности практически беззвучно. Следующий удар и вовсе повис в воздухе, не дойдя до избитых плит.
Шумно вбирая воздух, Гаррус немощно осел на пол и прислонился спиной к изголовью мягкой кровати. В голове еще стоял звонкий гул, и в руке мокло. Он не почувствовал образовавшейся раны, хоть и заметил, какая вмятина бликовала на перчатке меж вторым и третьим пальцами и как из нее лениво стекали капли синей крови. Пусть, думал он и надеялся, что вскоре попорченная рука обязательно даст о себе знать и вытащит из трясины забвенья, мутившего рассудок, отвлекая совсем не к месту разрушающим самобичеванием. Он даже не заметил, как их музыка утихла, сидел, поджав к груди согнутые ноги, и вслушивался в собственное восстановившееся ровное дыхание. В намерении хотя бы встать, Гаррус задвигался и тут же вжался спиной обратно в кровать от неожиданного толчка. Нормандия зажужжала.
– Тво.. мать… Гаррус! Здоровяк, ты м…ня сл…шишь?! – корабельный громкоговоритель откровенно барахлил, голос Джокера пропадал в помехах. – Раб… й… Дерь… МО! – Джокер, кажется, откровенно лупил что-то. – А так. Так меня слышно? – помехи и правда прекратились. – Ребята, не хочу отвлекать вас от дел насущных, да-да, понимаю, и мне хотелось надеть тазобедренную повязку и убежать в эти джунгли. Но прошу отложить наточенные копья и не сходить с борта нашей малышки, – корабль слегка потрусило, словно подтверждая достоверность слов Моро. – Слышите этот звук? Звук… ПОБЕДЫ! Гаррус, твоя финальная калибровка сработала как надо. И даже знать не хочу, что ты в своем отсеке куда сунул, главное – «Тантал» снова в действии. Пристегнитесь, обещаются воздушные ямы, следующая остан… Эй, а это что?