Дверь распахнулась от толчка, грохнув ручкой об стену.
На пороге остановился Саша. Бледный до синевы.
— Сашенька, ты что? Тебе нехорошо?
Саша отстранил Любу и пошел к Пальке, по пути обойдя Алымова так, как обходят колючую проволоку.
— Уже поздно! — громко сказал он, досадуя, что здесь столько посторонних, ненужных ему людей. — Палька, ты…
Он не докончил. Палька стоял перед ним взъерошенный, галстук на боку, улыбка пьяненькая. Сказать ему — такому? Отложить на завтра? Саша представил себе, как он завтра расскажет, и Палька разъярится, и что из этого может выйти — для него самого, для дела, для Катерины, для всех…
— …ты не забыл, что нам с утра в наркомат? — после паузы докончил Саша и повернулся к гостям. — По домам, товарищи, по домам. Пора и честь знать!
Это было невежливо. Гости потянулись к вешалке. Люда кокетничала в дверях, не торопясь уходить. Алымов ждал ее за дверью.
— Мы вас проводим, Людмила Всеволодовна, — заявил Палька, делая вид, что не замечает Алымова. — Игорь, пойдем, сдадим дочку папе.
— Чудесно! До свидания, Константин Павлович! — со смехом сказала Люда и взяла под ручку своих провожатых.
Алымов глядел им вслед, прикуривая одну папиросу от другой.
Александров и Трунин одевались, с удивлением поглядывая на Сашу Мордвинова. Что это с ним? И Люба остолбенела — никогда еще не был Саша вот таким: споткнулся о стул, поддал ногой бутылку, опрокинул рюмку. Неверными шагами пошел к двери, заплетающимся голосом позвал:
— Кон… Константин… Павлович… на минутку!
И когда Алымов шагнул через порог, пьяно выкрикнул:
— Обижать Катерину!.. Не позволю!
И с размаху ударил Алымова по щеке.
Лицо Алымова задергалось, как в припадке. Он поднял побелевшие от напряжения кулаки. Но кулаки опустились, не ударив.
— Не обижал… и не могу… обидеть, — еле слышно произнес Алымов и почти побежал по коридору — к Катерине.
— Что же это, Сашенька! — повиснув на руке мужа, бормотала Люба. — Он ведь ничего плохого… Разве ж так можно!
Трунин вбивал ноги в галоши, ни на кого не глядя, ему было противно — подрались, как в кабаке. Но Илька Александров как ни в чем не бывало подошел к Саше, понятливо заглянул в глаза и спросил с искренней заинтересованностью:
— Что, действительно стоило дать ему?
И встретил ясный, совершенно трезвый взгляд и доверительный ответ:
— Просто необходимо было!
Когда Саша вызвал Григория Тарасовича в коридор, тот был настолько хмелен, что Саша заколебался — стоит ли сейчас поднимать разговор. Но ждать он уже не мог.
— Выкладывайте напрямки — что вы имеете против Алымова?
Рачко отшатнулся.
— Э, нет! О ком другом — об этом не буду.
Они помолчали. Саша наблюдал, как Григорий Тарасович быстро трезвеет. Вот блеснули глаза. Вот в раздумье сошлись к переносице брови… Торопить его не нужно.
— Верю я тебе, Саша, — после раздумья сказал Григорий Тарасович и вдруг с силой дернул себя за растрепанные, пронизанные сединой волосы. — Трус я! Жизнь прожил как надо, фронты прошел — не трусил, а теперь…
Он долго молчал, потом спросил:
— Знаешь, зачем он тогда к вам на партактив помчался? Думаешь, отстаивать Светова? Спасать вас от разгрома?
— Но он именно это и сделал.
— Знаю. Но ехал он — топить вас. Да, да! Топить! Из партии исключать, капитал на этом наживать!
— Но тогда зачем же…
— А он человек бешеный, импульсивный. Ясной цели у него нет, если не считать одной, которая от честолюбия, от желания во что бы то ни стало добиться успеха, славы, власти. Ставил он ставку на Катенина — не вышло. Перекинулся на Вадецкого — Колокольникова, думал — эти вытянут! А вы ему были как бельмо в глазу. Помчался он на расправу с вами, перед отъездом ко мне заскочил: вот, мол, твои подшефные каковы, с троцкистами путаются, Светов уже разоблачен, другим тоже не долго осталось! А в Донецке понюхал-понюхал — нет, что-то не то. Есть у вас такой дядька, Чубак фамилия?
Саша кивнул.
— К нему забежал, проинформировался. Получилось — вроде и не потопят, и в успех верят. А на собрании сидел, слушал… Ну вот как хочешь — нюхом своим собачьим учуял, что к вам примазаться стоит! А уж раз ставка поставлена — ну, тут он землю роет! Темперамент, демагогия, напористость — этого у него не отнимешь.