— Это, что ли, которая с бородавкой на щеке? — спросил Бурмасов.
— Какая еще бородавка? — едва сдержал Двоехоров обиду. — Нет у ней никакой бородавки! Это родинка у ней на щечке на левой!
— Ладно, пусть родинка… А граф Кирилл согласен или вы с ней без спросу решили?
— То-то и оно, что согласен! И как ему быть не согласным, когда меня сам государь просватал?!
— Будет врать-то, — сказал Никита. — Других у государя забот нет, только тебя женить.
При всем своем добродушии наконец-таки Христофор нахмурился.
— Не в духе ты нынче, я вижу, — сказал. — То бородавку какую-то выдумал, то я вдруг, по-твоему, вру! Могу и уйти, коли не вовремя.
Он даже поднялся со стула, но Бурмасов поспешил его снова усадить.
— Ты меня прости, Христофор. Просто я задумался – что-то не сходится у меня… Что женишься – так поздравляю. Совет да любовь. И про бородавку – это я так, от задумчивости… — С этими словами он повернулся к фон Штраубе: – Ты мне вот что скажи. Только вспомни хорошенько. До Петербурга против твоей жизни были злоумышления?
— Да тут и вспоминать нечего. Точно не было прежде ничего такого.
— А о происхождении твоем в Ордене всегда знали?
— Знали. Правда, лишь избранные.
— О каком таком происхождении? — живо заинтересовался Двоехоров.
— Вот тут не взыщи, Христофор, — сказал Никита, — вынужден умолчать. Тут такая, понимаешь ли, тайна, что и проговорить боязно.
— Ну ежели тайна… — не стал настаивать Двоехоров. — Коли я лишний, так, может, мне все-таки… — Он было снова привстал.
Пришлось князю снова его усаживать.
— Да не обижайся ты! Просто с вопросами не встревай, а то с мыслей сбиваешь. Вон лучше ликеру отведай.
— Ладно, молчать буду, — согласился подпоручик, и, чтобы вправду не встревать, он, смакуя ликер, ушел целиком в собственные мысли, с которых его уж никто, пожалуй, не смог бы сбить, ибо, судя по благостному выражению лица, думать он принялся наверняка о своей Елизавете Кирилловне с родинкой на щечке.
— Ну так вот, — снова обращаясь к фон Штраубе, сказал Бурмасов, — никто в Ордене не покушался на тебя, и вдруг все переменилось: за две недели – с этой стороны, как мы высчитали, три на тебя покушения. Подумай, зачем в Ордене кому-то внезапно понадобилась твоя смерть?
— Думал, к тому же не раз, — ответил фон Штраубе. — Уж Ордену-то она никак не нужна. Напротив – я, если можно так сказать, главная их реликвия. Именно присутствие в их рядах того, в чьих жилах течет кровь Грааля, безмерно возвышает госпитальеров57 над другими орденами.
Бурмасов опять надолго призадумался.
— Хорошо, пускай так, — произнес он наконец. — Пойдем с другого конца. Быть может, ты несешь в себе еще какую-то тайну, кроме тайны своего происхождения, и тут, в Петербурге, она стала для твоего Ордена нежелательна?
— Скорее не тайну, а предназначение, — сказал барон.
— И каково же оно?
— В конце века деспозин должен поведать о событиях, которые наступят через век и даже далее чем через век. Насколько далее – это уж от наития зависит…
— Постой, постой, — перебил его князь. — Так нынче-то у нас семьсот девяносто девятый год! Как раз век подходит к своему окончанию! И ты что ж, уже можешь что-то сказать так далеко наперед?
— Пока не могу, — признался фон Штраубе. — Видно, срок еще не настал.
— Хорошо, — сказал Бурмасов, — ну а когда настанет срок – кому ты должен это передать?
— Магистру Ордена. Так делали все мои предки, жившие на рубежах веков. Кстати, мой прадед сто лет назад предсказал изгнание Ордена с Мальты, что хранилось в великом секрете, пока не нашло свое подтверждение.
— Погоди-ка, — опять остановил его князь, — покуда не до Мальты твоей. Ты сказал, что магистру своему должен передать, а это, стало быть…
— Теперь, стало быть – императору Павлу, являющемуся нашим магистром.
— Вот! — воскликнул Бурмасов и поднял палец, указуя им куда-то ввысь. — А до того, как Павел наш стал магистром, никто на твою жизнь не покушался! Вот, кажется, мы и нашли ту самую точку!
— Да ты о чем?
— А я о том, что кому-то больно неугодно, чтобы твое откровение дошло до Павла!
— Но почему же? — удивился фон Штраубе. — Ведь речь идет о временах столь отдаленных, что из ныне живущих уже не останется никого. Магистр должен после разговора со мной оставить послание для будущих веков и запечатать его ровно на сто лет.