— Ой, было б куда целить, не Приап, как-никак!
— Ну, не Приап, но тоже вполне… и вообще, ты Приапа видела?! Ужас! А вообще, хотя…
— А Гестия правда была в подземном мире?
— Да, она же мне рассказывала. Река, говорит, огненная — красотища! Это Флегетон-то ей красотища, представляете!
— Так ведь если учесть, что она туда в сопровождении Жестокосердного таскалась — может, и впрямь — красотища…
— Что я пропустила? Гестия — и в сопровождении Железнокрылого?
— Ой, да там такая история…
Нет там истории. Вернее, есть, но я ее знаю — вездесущему Владыке положено. Действительно, брат Гипноса выбирается к кострам Гестии. Ничего себе особенного не позволяет, да и выбирается раз в год, не чаще.
Все это уже и странным чем-то перестали считать: сестренке дай волю — она бы к себе половину подземного царства бы приклеила. После ее визита в подземный мир к ее кострам еще долго приползали подземные. «Греться!» — ликующе поясняла Гестия. На Олимпе она бывала редко, говорила что-то о том, что в золотых очагах огонь не живет… я делал вид, что не понимал. Зато подолгу пропадала здесь, на Элевсине. И сейчас вот среди пирующих — рассказывает, какой убор они с Афиной выткали для юной Коры.
Впрочем, уже время. Пик солнечного дня прошел, и золото льётся на лужайку у Парнаса, не обжигая травы — Гелиос направляет бег своей квадриги к закату. Пронзительным румянцем покрываются небесные овцы — облака Нефелы. Арес бросил на Афину последний хмурый взгляд, подался во дворец будущего тестя: сейчас ему нельзя видеть невесту.
Зато будущему свёкру — можно. Вон, Зевс уже расписывает, как ему жаль, что я не увидел раньше и раньше не оценил. И вообще, почему это я не являлся на пиры, когда звали?
— Боялся, что ли? — усмехается брат и передаёт кубок с вином.
— Дела иногда бывают важнее пиров. Сам знаешь, с титанами неспокойно.
— Ну, ради такой красоты мог бы и выбраться. А то сговаривали — и то вслепую. Я-то думал — сам явишься… сравнишь, выберешь наследнику — чтобы красотой… гм, равна Афродите… Да и себе — вторую дочь… Но ты прислал Геру!
— В этом я доверяю выбору жены, брат.
Зевс только хмыкнул. Смерил взглядом Геру («Такой жене — почему не доверять!»). Потом махнул туда, где на зелёной лужайке уже сходились плясуньи, где шли пока еще в неспешном танце Афина-дочка, и сестренка-Гестия, и Артемида Зевса, и…
Кажется, меня еще догнал крик, стон, вопль из-за плеч: «Не смотри, невидимка-а-а-а…» Догнал поздно: я уже взглянул.
Уже смотрел — не в силах отвести взгляд. На свою будущую невестку.
Я ли?
Нет, это не я.
====== Сказание 5.2. О любви и отравленных стрелах предназначения ======
Нет, это не я. Не Аид Громовержец, Владыка Олимпа. Не Эгидодержец, Гостеприимец, Щедрый Дарами, Справедливый и Мудрый. Не хозяин Золотого Века, у которого всё началось правильно.
Прикажу ногам — они не двинутся: вросли в землю. Не дрогнет спина: срослась с троном. И руки не поднимут кубок: висят плетью.
И глаза отказываются моргать: они не видят больше мира. Нет больше мира. Есть она, танцующая на зеленой лужайке. Есть я, оглохший, ослепший, как… никогда: лучнику нельзя слепнуть, ему нужно точно видеть цель. Онемевший и забывший дышать: зачем тратить принадлежащий ей воздух? В один миг лишившийся всего, чего добивался — годами, за что боролся — годами… Правления. Величия. Трона. Всего. Хтония нет на моей голове, но я невидим, потому что меня нет больше. И у меня больше ничего нет. Потому что у меня нет ее. Золото трона, на который мне пришлось сесть на пиру, ласкается к пальцам — будто хочет утешить, плеч — словно стремится удержать от непоправимого. Прости меня, родное золото, я понимаю, что ты хочешь помочь…
Но непоправимое свершилось. Я гляжу на дочь Деметры и Зевса, свою будущую невестку, и чувствую, как стрела, которую никто не посмел бы спустить с тетивы — как она не спеша отравляет своим ядом все мое существо, и меня больше нет.
Есть — ее взлетающие в воздух в танце кудри, сияющие медью. Зелень взгляда, которым она ласкает травы — менее зеленые, чем ее глаза. Звуки ее смеха — она тихо смеется в упоении танцем, который больше похож на полёт.
И сам этот полёт, каждое движение которого втискивает отравленную стрелу глубже в мое сердце, хотя я и так никогда не смогу ее выдернуть.
Улыбка, из-за которой Гелиос-Солнце держится подальше от этой поляны: ему с его колесницей нечего противопоставить…
И тихий звон бронзовых браслетов на ее запястьях, и нежность губ, и абрис плеч, и все то, что я нетерпеливо вбираю глазами, все то, что проникает меня и течёт в крови и отбрасывает меня-Владыку на годы назад, превращая в черноглазого пастушка с Крита.
Я не лучник — мишень. Неудачливая мишень, не успевшая увернуться. Где-то там, позади, глохнет крик верной моей заплечной спутницы — теперь я понимаю, почему она с самого начала советовала не женить сына на дочери Деметры. Запоздалое, ненужное понимание — потому что мне сейчас вообще ничего не нужно, кроме нее, потому что я уже поймал грудью проклятую стрелу, потому что сейчас передо мной — тайна. Коснись — и разгадаешь. Это что-то такое простое, вроде песни о том, чтобы стоять и смотреть на нее, забыв обо всем остальном, потому что ее танец, смех, волосы — это важнее… важнее… чего? Ответ был на подступах, я чувствовал его кожей, ощущая себя легко, как никогда, испытывая почти свободу от всего наносного, каких-то мелочей, которые я придумал сам для себя… Потом на солнечную полянку пала тень — облачко набежало на Гелиосову колесницу, и в ушах отдался далекий голос из прошлого. Мой собственный.
— Что будет, если ты полюбишь? Если я полюблю?
Ты помнишь, кто она, Кронид? Та, которую ты сватаешь за сына. Ты помнишь, почему она улыбается тебе сейчас? Потому что ты — ее будущий свекр. Ты помнишь, что сейчас пир и дороги назад нет? Ты помнишь, кто ты, Кронид?! …да какая, в общем-то, разница. Я же просто сижу на пиру у Парнаса, любуясь самым прекрасным существом, какое мне доводилось видеть — куда там Афродите с ее томными взглядами и безукоризненной улыбкой! Я никуда не собираюсь, мне и здесь довольно неплохо, и я даже не понимаю, что это так стучится ко мне в виски запоздалым гостем… какие-то стихи… строки из закона… пророчество! Родное золото трона обожгло пальцы. Сверкнула в глазах безумная улыбка матери, похожая на улыбку отца, и отдалось внутри грохотом скорого обвала: «Тебя свергнет сын, сын, сын…» И я рванулся обратно к себе, к Владыке. К обреченному правителю, который скоро окажется в Тартаре и сможет еще раз поздороваться с отцом. У которого не может быть любви. Да и всего остального тоже. Выдохнул. Опустил глаза. Потом поднял. Оказывается, они все смотрели на меня. С вопросом. Танец кончился, и теперь Владыке следовало бы что-нибудь сказать в честь знакомства с невестой. Похвалить танец. Ободрить. Объявить, что браку быть. Долг обрушился на плечи так, будто я пытался поднять на них Олимп. Нестерпимо желая исчезнуть, я поднялся с трона. Вознес перед собой чашу. Убить дрожь и хрипотцу в голосе было трудно, но я не промахнулся. — Радуйся, юная Кора! Никогда не видел я такого дивного танца. Брат мой говорил мне, что ты прекрасна, и теперь я убедился в этом сам — и то, что я вижу, стократ лучше любых слов. Слова… слова — шелуха. Мелькнуло вдруг: почему шелуха? Откуда?! Порошат и порошат, будто легкий первый снежок на севере. Скрывают измученную землю, под которой таится источник лавы. Тронь — выплеснется огнем из груди.
— Прими же этот дар, дочь Зевса, в знак нашего знакомства и в память об этом дне!
Гера набрасывает на твои плечи покрывало, которое они с Афиной ткали и вышивали вместе. На покрывале цветут червонным золотом неведомые цветы, и твои кудри загораются еще ярче. — Радуйся, о великий Владыка. И я слышала многое о тебе и всегда мечтала тебя увидеть. Благодарю за твой дар — он прекрасен. Прекрасна — ты. В свадебном покрывале, которое я сам тебе преподнес и которое почему-то не успел испепелить — а надо бы. Жаль, этот миг, когда мы стоим напротив друг друга, слишком короток, Кора — и я не успеваю как следует заглянуть тебе в глаза. Что там? Рассказы о великом Владыке, хозяине Золотого Века — на такого и посмотреть-то боязно? Бесконечные внушения Деметры: «Это же Климен Олимпийский, дочка, только не выкини что-нибудь, в своем духе!» Бестревожные дни на Элевсине, заполненные играми с нимфами и собиранием цветов, и осторожные вопросы: «А этот… ну, старший брат… он какой, очень строгий?» Так ты хотела увидеть меня? Жаль, я не успеваю выяснить — почему: ты прячешь взгляд под медными ресницами. И хорошо, что ты сама не умеешь читать по глазам, юная Кора. Иначе мне труднее было бы исполнить долг. Навязший в зубах, тяжкий долг — на двоих с Зевсом. Объявление, что свадьбе быть. — Здесь и сейчас говорю тебе, Зевс: свадьбе между нашими детьми быть! — Здесь и сейчас говорю тебе, Аид… «Будет. Будет. Будет», — ударило в виски. Глухо, раскатисто. Свадьбе… быть — отдалось полынным привкусом в горле. Юная Кора взглянула с испугом — наверное, что-то все-таки увидела на лице — и я торопливо махнул рукой, сел на место, отгородился золотым кубком…