И вот уже рука в руке, и глаза в глаза… И вот они, сумасшедшие минуты триумфа растерянности и неопределённости. И вот оно, тёплое кричащее сердце, зовущее в несуществующий чужой мир, в омут нескончаемой щедрой нежности, и родившейся внезапно вдруг привязанности. И наплевать на завтра! Главное то, что происходит сейчас! Я не желаю отпускать возникшее волшебство случайности! Я пытаюсь изо всех сил схватить его покрепче и удержать для себя, для своего будущего, для достижения состояния некоего необъяснимого благополучия, внутреннего комфорта и уверенности. Я уже совершенно непреодолимо желаю чувствовать так, как чувствует и верит женщина, находящаяся сейчас передо мной, совсем близко. К чёрту всё, что происходило вчера! Уехать, убежать от прошлой жизни, всё равно куда, абсолютно всё равно! Бросить, оставить всё, избавиться наконец от опостылевшей оскомины скупых серых будней! Любовь… Любовь… Видимо она всё-таки есть, видимо существует! Вот такая, как у Верхарна, такая, чтобы навсегда и чтобы один воздух на двоих. И чтобы до сладкой боли, до испепеляющего истощения в душе. Чтобы диким криком ночной птицы при каждой недолгой разлуке. Чтобы честно, честно до слёз…
Далеко за полночь. Приближается время таможенного контроля, и мы вынуждены вернуться в свои купе. Томик стихов теперь мой, а его милая хозяйка обещает вернуться утром…
…Утром я нахожу соседнее купе пустым… Проходящий мимо проводник, заметив моё недоумение, спешит учтиво разъяснить сложившуюся ситуацию:
– А зийшли вони пид ранок, вси зийшли, и дивчинка ваша з ними. Я те увечери подумав, що знайома це ваша, що давно ви её знаете – вже крепко за руки ви её… Ех, хороша дивчина! Имя еле прочитав в её документах. Сложное имя – Елеонора. Мени здаеться, не можна такими именами називати, не по-людськи якось, чудно…
…Да, лет десять с тех пор прошло. Запомнилась мне та поездка, запомнилась. Я тогда весь отпуск места себе не находил. Часами отрешённо бродил по заснеженному пляжу, возвращался в гостиницу и, лёжа на диване, отчаянно хлестал коньяк и читал Верхарна. Я тогда сильно заблудился сам в себе. Я будто бы заболел сердцем. Потом почти умер, утратил желание существовать. Вернулся я в Москву обессиленным, слабым, равнодушным ко всему человеком, дав себе клятву никогда более не бывать в Одессе…
…Ну вот, с ужином я очень даже удачно справился. С воспоминаниями, кажется, тоже. Надо отметить, что ужин был потрясающе вкусным! В этом ресторанчике всегда была особенная, можно сказать, домашняя кухня.
Уже глубокая ночь, отдыхающие вяло покидают побережье и растворяются в старых уснувших улицах, освещенных редкими ленивыми фонарями. В городе совсем не слышно моря, и великих размеров каштаны и акации изо всех сил стараются исправить данную несправедливость при каждом, даже несущественном движении ветра. Их пышная, густая листва шелестит незабываемо смело, некой тревожной печалью и напряжением, звуком, подражающим дыханию вечности.
Кажется, и мне следует теперь оставить море и вернуться в отель. А по дороге обязательно помечтать о завтрашнем дне, о пеших прогулках по любимым местам Одессы. Завтра меня ждёт и Дерибасовская, и Греческая, и Ришельевская, и бесподобная архитектура оперного театра, и ступени Потёмкинской лестницы и… солнце, много-много щедрого южного солнца!..
А вот и мой, добрейшей души, официант: – Дорогой мой, а принесите-ка мне бокальчик бордо! Пожалуй, посижу у вас ещё немного…
Про аркадия
В ту весну Аркадий случайно поймал себя на мысли, что исполнилось уже двадцать пять лет, как служит он в сельской школе учителем литературы… Из семьи городских интеллигентов, окончив университет, попал он по распределению, учить детишек в места далёкие, да так там и прирос. Много денёчков с тех пор утекло, а вот как был Аркадий сам по себе – одинок, нелюдим, скромен – таким и остался. Семьёй не получилось обзавестись, хозяйства не держал. Живущие по соседству селяне понятия не имели про уклад жизни его – в гости к себе он не звал, и кроме почтальона никто дальше калитки к нему не ходил. Исключением был разве что дед Василий, добрый десяток лет тому схоронивший свою жену и на этой благоприятной почве редко просыхающий. Именно после первого гранёного влекло деда на прекрасное – о культуре поговорить, об искусстве, о науке, международное положение обсудить. Вследствие этого непреодолимо тянуло его к школьному двору, чтобы выловить закончившего уроки Аркадия и сопроводить его до дома, наслаждаясь беседой с «умным человеком – единственным, с кем в селе можно общаться»…
Май такой тёплый выдался тогда, солнечный, многоптичный! Такая нежность по всему краю! Такая благодать для души! В ту пору ворон чёрный зачастил на крыльцо к Аркадию. Прилетит, взъерошится весь, перья растопырит и давай кричать истошным голосом во всю глотку! Покричит, потаращится на окошко, душу взбаламутит и был таков… А там уж скоро бумага пришла из района, постановление, школу закрыть по причине малого количества учеников. То малое количество теперь должно было ездить на автобусе в школу городскую за семь километров, ну или пешком ходить – это уж кому как… Всех учителей, в том числе и Аркадия, за ненадобностью сократили…
На выходное пособие – понятное дело, зубы на полку. Стал Аркадий думать, как жить дальше. Нет, отчаяния на себя не зацепил. Земля к дому приложена, значит, вырастить еду на ней можно, хоть занятие и непривычное для учительских рук. Решил он участок свой обработать, вспахать под картошку, ну и так, пару-тройку грядок обозначить для огурцов, для зеленушки. На тот момент ничего лучше, приемлемее для себя найти не смог, как пойти к местному батюшке, отцу Феодору, и попросить культиватор, на немного, на денёк всего. Может, пришёл Аркадий не вовремя, может не под настроение попал, или молитву прервал невзначай, а получен был отказ от священника, дабы культиватор куплен на пожертвования прихожан, является собственностью церкви и передаче в третьи руки не подлежит – «мало ли что!»… Пришлось лопатой довольствоваться – ценой кровавых мозолей на ладонях, дней за пять, земля была ухожена и готова принять семена… Дед Василий, конечно, был неизмеримо восхищён действиями Аркадия, вследствие чего припёр ему поллитру самогона, лучка, капустки квашеной, да предложил отметить данный подвиг. И… Аркадий не отказал… Можно сказать, с радостью согласился…
Труд Аркадия радовал. С первыми лучами солнца впрягался он то в хлопоты по дому, то в работу на участке: копал, окучивал, полол, удобрял. Научился крутить банки с соленьями и доить козу, неизвестно откуда добытую дедом Василием. При появлении же излишков продуктов питания Аркадий благополучно сумел договориться об их сбыте, здесь же, дачникам, за небольшое денежное вознаграждение. К завершению каждого дня душа его пела от гордости за проведённую работу! Пела душа, пела… Вот тут-то оно и началось… Стал Аркадий эти песни души своей записывать, в рассказы перекладывать, в прозу, значит… И неимоверная тяга к этому у него обнаружилась! В скором времени и дня не стало проходить, чтобы он хоть пару строчек, а не записал! Так и потекло…