В этих приступах веселья, когда она хохотала до слез, сидя в одиночестве подле своей лампы после того, как дети уже уснули, обнаруживалось отсутствие чувства меры. Она попросила, например, учеников рассказать о последней ярмарке и поделиться своими впечатлениями. «Ничаво я не видала, ничаво не чуяла», — написала одна дурочка, которую родители заперли на ферме. Маргерит умирала со смеху от этого признания.
По правде говоря, доброй она не была. И, уж во всяком случае, была безжалостной. Требовательность делала ее великолепным педагогом. Но в то же время ей нередко случалось задеть, ранить самолюбие, — чувства своих учеников. Подчас она высмеивала их промашки даже с каким-то садизмом. Не велика заслуга заставить класс смеяться над маленьким простофилей, который стоит весь красный, опустив нос, неуклюжий в своем негнущемся фартуке. Маргерит и сама это отчасти чувствовала, но не могла совладать с собой и заходила слишком далеко в своих насмешках, глумлении, жестокости. В подловатом веселье класса таился для нее какой-то хмель. Она ощущала в себе неистощимый запас остроумия, силы, знаний. Аудитория не могла, конечно, оценить по достоинству ни ее лукавого подтрунивания, ни намеков. Она изливала всю эту чванливую роскошь ради собственного удовольствия, для самой себя. Она и не требовала понимания и того меньше ждала чьего-либо прощения. Она сама была своей публикой и своим трибуналом, частенько подвергая себя, как то должно доброй протестантке, суровому и здоровому суду собственной совести.
Тут она обращала на самое себя суровость, чаще всего предназначавшуюся ближнему. Она нередко презирала себя за какой-нибудь пустяк и гордилась тем, что умеет дойти в проверке собственной совести до конца, до этого презрения. Но такое состояние не затягивалось надолго. Наказания, которые она на себя налагала перед своим Богом, не наносили ни малейшего ущерба ее беспредельной самоуверенности, когда она оказывалась перед людьми. Она была в высшей степени преисполнена уважения к себе.
По воскресеньям, в церкви, она пела вместе со всеми:
«Юдоль печалей» не была, однако, ее миром. Она действительно славила гений, чтила талант, но до глубины души ненавидела слабость и, главное, скудоумие.
Будучи учительницей, она жила, как солдат, призванный на войну против глупости и невежества.
Вооруженная дипломом, черпая силу в отличии, с которым окончила Учительский институт в Пуатье, она в своей деревне осознавала себя представителем неоспоримых ценностей культуры. Эти ценности она передавала в наследство своим детям. Она хотела, чтобы они были еще богаче, чем она сама. Франк, вероятно, станет преподавателем (как знать, может, и университетским?), Эмиль тоже. Жан, не исключено, — писателем, поскольку он проявляет раннюю одаренность. Но до чего же трудно всех их дисциплинировать… Франк проводил часы за игрой на скрипке, так же как и Жан, левша, державший свой инструмент шиворот-навыворот и постигший это искусство самоучкой, точно какой-нибудь цыган. Эмиль и Шарлотта были начисто немузыкальны. Шарлотте случалось даже чудовищно фальшивить, когда она пела, с уроков сольфеджио она приходила вся в слезах, потому что ее учитель считал, будто Шарлотта ошибается нарочно.
Отсутствие артистизма в двух последних облегчало матери ее главную заботу — выработать дисциплину труда. Но в то же время она видела в этом своего рода врожденный порок. Воспитывать Эмиля и Шарлотту всегда было легко. Не приходилось ломать их собственную волю, как у двух старших, но, следовательно, меньше была и заслуга, меньше удовольствие от победы над ними. Маргерит могла бы преодолеть самое упорное сопротивление — она знала, как за это взяться. Она льстила гордости бунтарей.
Она говорила:
— Право же, Жан, ты слишком умен, чтоб тащиться на ярмарку, как эта вульгарная толпа! Тебе, полагаю, не доставит радости, если тебя увидят на карусели вместе с толстяком Бедаром и этой гусыней Леони!
Мальчик проникался чувством собственного достоинства и чаще всего отказывался от притягательных миражей цирка и зверинца.