Если вечером после ужина ей не нужно было править тетради, она обыкновенно распределяла между детьми роли и книжечки комедий Мольера. Чтение вслух стало семейной традицией. Маргерит была убеждена, что научиться хорошо читать глазами можно, только научившись так же хорошо воспринимать на слух. Она испепеляла взором копушу, рассеянного, который пропускал свою реплику, или негодника, который плохо ее произнес. Загубленную сцену начинали сначала. Маргерит стремилась довести эти чтения за столом без костюмов до полного совершенства. И нередко они его почти достигали, до такой степени понаторело семейство в подобного рода упражнениях. Иногда актеры прерывали чтение, чтобы стать собственной публикой и посмеяться острому словцу. Они только что не аплодировали самим себе. В такие вечера, когда каждый старался показать, на что он способен, Маргерит ликовала. Элен и Рене, слишком еще маленькие, как считалось, чтобы играть вместе с остальными, внимательно слушали и восхищались. Так классический театр, для многих оставшийся дурным воспоминанием о принудительных маршах школьной программы, стал в доме на улице Франклина частью семейного фольклора. Так классический театр сделался, в полном смысле слова, материнским, подобно самому французскому языку, лучшим образцом, прославлением, квинтэссенцией которого этот театр является.
В такие вечера на улице Франклина ложились поздно. И каждый засыпал, мечтая о том, что когда-нибудь увидит спектакли Театра французской комедии в Париже. Иногда, вырвавшись из объятий Мольера, Франк и Жан охотно читали стихи. Их приводил в восторг Эдмон Ростан. Они декламировали тираду о носе или сонет о поединке из «Сирано де Бержерака» с прелестным пылом и чуть заметной юношеской напыщенностью. Маргерит улыбалась. Эмиль и Шарлотта, усидчивые и робкие тугодумы, старались уклониться от такого рода рискованных выступлений. Зато они пытались блеснуть в письменных работах, вылизывая свои французские сочинения, изобиловавшие цитатами, столь дорогими материнскому стилю, но где — увы! — не было и следа язвительности, юмора, самобытности, придававших прелесть речам Маргерит. Отличные ученики, они оба не проявляли никаких особых талантов. С Жаном все обстояло как раз наоборот: несмотря на свою одаренность, учеником он был средним. Не склонный к усидчивым занятиям, он походил не столько на своих родных братьев и сестер, сколько на своего кузена Жака, хотя встречался с этим последним только в коридорах старого лицея. Маргерит держалась в стороне от родственников и не общалась даже со своей сестрой Луизой и племянниками Жаком и Марианной. Она осуждала высокомерие Жака и пыталась убедить детей, что он всех их презирает. Точно так же, как, безусловно, их презирала кузина Марианна, которая, на самом деле, будучи столь же близорукой, сколь робкой, никогда и ни с кем не здоровалась и молча проходила мимо, прямая, высоко неся голову с востроносым личиком и тяжелой короной темных волос.
Тема «презрения» вообще играла на улице Франклина важную роль, основополагающую роль в установлении социальных отношений. Мысль, что можно оказаться в положении человека, «презираемого» другими, была нестерпима, но зато к себе самим питали «презрение» нередко. Конечно, презрение презрению рознь, существовали градации презрения, различавшиеся между собой оттенками. Но, огрубляя, можно сказать, что племя презирало по различным причинам всех, кто в него не входил: тех, кто подразумевался под расплывчатым понятием «посторонних». Среди живых посторонних (ибо всех великих покойников в доме высоко чтили) только некоторые интеллигенты не подпадали, в порядке исключения, под это всеобщее презрение: преподаватели, врач, пастор. Все остальные вызывали усмешку. С людьми простыми, скромными, «неграмотными» не о чем было разговаривать. Не приходилось также относиться с почтением к «людям физического труда» или «торговцам». К классу «людей физического труда» причислялись также, например, инженеры. Особенно ненавистной породой представлялись «торговцы», если к ним можно было приклеить эпитет «разбогатевшие». Презирали евреев, католиков и атеистов. Презирали также всех людей, которые «обращают на себя внимание». Смеяться на улице, одеваться в красное, жестикулировать или громко разговаривать на людях считалось признаком непростительной вульгарности. Себе самому семейство не отказывало в праве покричать: когда все собирались за домашним столом, никто подчас никого не слышал, настолько каждый старался перекрыть общий гул голосов. Но это происходило без нескромных свидетелей, в укрытии, в неприкосновенном убежище, в недоступной крепости, которую представляли собой дом и сад на улице Франклина. На людях племя почти что «обращало на себя внимание» своими стараниями стушеваться: говорили только шепотом, на ухо друг другу, прикрывая рот рукой, а если не могли сдержать смех, то смеялись тихонько, про себя, сообщнически переглядываясь блестящими глазами. Двоих младших, как старшие братья и сестры, так и мать, резко одергивали, приобщая их к правилам приличий. Вне дома — никаких выходок, никакого шума. Те старались изо всех сил, но при самом ничтожном отклонении от норм благопристойности их испепеляли взгляды всего семейства.