Мы быстро миновали комнаты с личными вещами учителя и подарками от разных знаменитостей и вышли в зал, на стене которого была укреплена доска с биографией Сант Шри Дургачарья. Над доской висел его портрет. Я поднял глаза и застыл в недоумении. С портрета на меня смотрел Джим Моррисон — молодой, улыбающийся и невероятно обаятельный — такой, каким он был до того, как начал пить всерьез.
— Кто это? — только и спросил я.
— Я же вам все время рассказываю о нем, — удивился Виджей. — Учитель. Шри Дургачарья.
— Он умер молодым?
— Не старым. На этой фотографии ему 75, это за год до смерти.
Я еще раз взглянул на портрет и быстро отвел глаза. Джим улыбался так, словно предлагал мне разгадать его тайну.
На выходе мы задержались у киоска с буклетами и книгами. Мое внимание привлекли несколько музыкальных дисков с надписями на хинди.
— Что это за музыка? — я спросил Виджея.
— Учитель писал песни. Так получалось доходчивее. Вот этот диск называется «Зажги свой огонь». Он считал, что все великие учителя — и Будда, и Христос, и Магомет — раздували пламя внутри себя. И в каждом человеке есть искра, которую…
Я не слушал. Я бежал через площадь, через рамку металлоискателя, на волю, и на ходу до боли тер лоб, пытаясь стереть разноцветные поцелуи чужих богов.
10. Глава одиннадцатая. Моя ненаглядная Шанти
Любовь моя! Моя девочка, моя Шанти… Я не верю, что это еще раз случилось со мной. За месяцы, проведенные в Индии, я привык смотреть на все отстраненно: на природу, на города, даже на женщин. Я знал, что все это — не мое. Знал, что закончится путешествие и вместе с ним все исчезнет. Но вот, встретил тебя, и мир перевернулся. Какая уж тут отстраненность! Ты не даешь мне жить, заставляешь метаться в поисках выхода. Уже которую ночь я хожу по комнате и чувствую тебя через стену: ты тоже не спишь, тоже не дышишь, тоже не живешь. Насколько было бы проще, если бы все это случилось в Бостоне!
Похоже, я сошел с ума. Я, как подросток, целыми днями брожу с девочкой-индианкой по тропинке среди манговых деревьев. За неделю я ни разу не поцеловал ее, ни разу не взял за руку, даже просто не коснулся! И при этом мы все время говорим о любви.
Манго еще совсем незрелые. Они висят на ветвях — маленькие тугие плоды, и почему-то — почему, черт подери?! — напоминают мне девичью грудь. А на краю сада растут сливы. Я машинально срываю бордовую ягоду, но вместо того, чтобы съесть, разглядываю нежный, едва заметный желобок. Я хочу эту девушку! Хочу носить ее на руках, танцевать, дуть ей в лицо, чтобы от моего дыхания разлетались ее кудри. Хочу, чтобы она хохотала и зарывалась мне подмышку. А потом хочу, наклонившись, бережно уложить ее в постель и лечь рядом. Меня тошнит от платонической любви! Я размахиваюсь и, что есть силы, бросаю сливой в пролетающую над нами белую птицу.
— Птица-то в чем виновата? — спрашивает Шанти.
— Тем, что свободна! — отвечаю я, глядя прямо перед собой. И мы продолжаем идти по краям тропинки, в метре друг от друга
Среди трехсот жителей ашрама я был единственным иностранцем. Чтобы не выделяться, я научился сидеть на полу и есть руками, и одевался, как все, в пенджаби — просторные полотняные штаны и длинную, до колен, рубаху. Я даже приучил себя обходиться без туалетной бумаги! Но что делать с цветом кожи?! Я был единственным белым в толпе смуглолицых. И самая смуглая из всех, почти черная — Шанти! Она выглядела негритянкой с лицом античной статуи, с копной лежащих на плечах волос и серыми, почти неподвижными глазами. Я увидел ее на третий день за обедом — она дежурила в «студенческом» зале, и не сразу понял, что эта красавица живет в соседнем номере, через стенку от меня. В ашраме белокожесть дала мне лишь одно преимущество — Шанти тоже меня заметила. Она смотрела на меня так, словно впервые видела белого человека. И чем чаще наши взгляды пересекались, тем глубже в мою душу проникали радость и страх. Как же давно со мной не случалось такого!
Теперь все, что делал, я делал для нее. Я задерживал дыхание на пранайяме, и когда кончался воздух, когда тело, казалось, вот-вот разорвется, когда все, кто был рядом, давно уже не выдерживали, я представлял Шанти и терпел еще несколько секунд. И когда на йоге надо было свернуться, как удав, а суставы выли от напряжения, я видел ее лицо и становился удавом. А еще я торопил время — мне не терпелось похвастаться своими успехами.
В полдень, после занятий, Шанти ждала меня у дверей медитационного зала. Я встречал ее спокойный и ждущий взгляд, и мои глаза начинали лучиться, и губы растягивались в улыбке. Тело само клонилось вперед, чтобы броситься, сжать в объятиях, но тотчас же я вспоминал, что мы — в Индии, и обмякал, и направлялся к девушке так, будто у нас назначена деловая встреча. Это было невыносимо! Однажды я не выдержал и спросил:
— А что будет, если я тебя обниму?
— Ничего страшного. Просто меня выгонят из ашрама, — спокойно ответила Шанти.
С каждым днем манго становятся тяжелее, их бока желтеют и растягиваются под натиском растущей, прущей на волю плоти. И однажды я не удерживаюсь и срываю плод. Рот наполняется кислой вяжущей мякотью. «Нельзя!» — кричу я сам себе. И просыпаюсь в страхе от того, что наделал. Я таращусь в темноту, словно хочу пробить стену взглядом. А с портрета на меня равнодушно смотрит свами Вивекананда. Легко ему было, монаху! В три ночи я вздрагиваю от жужжания мобильника. «Я хочу к тебе» — светится на экране. А я хочу разбить мобильник! Проклятая страна! Здесь на стенах храмов изображают трахающиеся пары, здесь о любви можно прочесть в священных манускриптах, здесь женщину воспевают, как нигде в мире, но, пусть попробует эта женщина полюбить чужака! Братья-индийцы отметят ее так, что она не отмоется до конца своих дней.
Назавтра, выйдя из зала медитации, я не увидел знакомой фигурки. Шанти не было. У меня перехватило дыхание. Тоска была такой острой, что я побрел в манговые заросли и не сразу заметил, как она пристроилась рядом. А когда заметил, грусть не отпустила.
— Сегодня ночью я приду к тебе, — голос Шанти звучал глухо, и я лишь через мгновенье понял, о чем это она.
— Ты же знаешь, что будет дальше, — сказал я после паузы.
— Для меня нет никаких «дальше», кроме тебя, — Шанти остановилась так резко, словно поставила точку в длинном, долго не дававшемся предложении. — Я не смогу полюбить кого-то из своих. Здесь все мужчины — трусы! Они не сами женятся, их женят родители.
— Не надо так. Я что-нибудь придумаю, — я сказал это просто, чтобы что-то сказать, но девушка посмотрела на меня с благодарностью.
В следующие несколько дней Шанти была задумчивой, словно что-то для себя решала. Наконец, решение было принято, и она перешла из столовой для сотрудников в зал для студентов: теперь во время еды Шанти садилась на женской половине прямо напротив меня, а когда обед заканчивался, она, как настоящая восточная жена, забирала мою грязную тарелку и, не обращая внимания на изумленные взгляды соплеменников, мыла вместе со своей. В один из тех дней я вспомнил ее рассказ о матери, принявшей проклятие своего отца-брамина и вышедшая замуж за кшатрия.
— И все равно я буду с тобой, — тихо говорит мне Шанти и протягивает руку. Но я отрицательно мотаю головой: мне за нее страшно.
Моя дорогая, моя ненаглядная… Как мало ты знаешь обо мне! Ты считаешь, что я способен что-то решить, на что-то решиться. А я только и могу, что смотреть на тебя влюбленными глазами.
Знала бы ты, как мне страшно, моя радость! Я старше тебя на десять тысяч лет, и мой дом — за десять тысяч километров. Уже и этих двух причин было бы достаточно, чтобы забыть, отказаться от тебя. Но есть и кое-что еще. Любовь, как планка при прыжках в высоту: однажды не взяв ее, начинаешь бояться. С каждым днем страх растет в тебе, как раковая опухоль, и, в конце концов, понимаешь, что ты мертв, и любовь мертва.
Когда-то я любил женщину через океан. И не смог переступить через разделявшее нас пространство. Потом пришла другая. Она жила рядом, но ей, так же, как и тебе, было двадцать три года. И я не смог забыть о разнице в возрасте. Сейчас надо, чтобы я взял обе эти высоты за раз! Я не хочу повторений. Мне кажется, лучше будет, если я уеду.