— Это его проблемы. Сам нарвется, сам пусть и отхватывает. Каждый отвечает сам за себя.
— Хорошо, коли так. А дверь-то прикрой, а то ветер из Щура надует.
Мир мигнул, и я будто раздвоился. Одна моя часть осознавала, кто я такой — пришелец из Яви, а вот другая — будто я жил тут уже с незапамятных времен.
Щур. Слово это обожгло меня, как уголек из кузнечной печи. Так старики звали ту щель между мирами, где тени цепляются за края реальности.
Я притворил скрипучую дверь, обитую волчьей шкурой — от сглаза, и шагнул внутрь. Над наковальней, где лежала полоса железа, изъеденная огнем, висели три железных оберега: коловрат, алатырь и трезубец Велеса. Но даже они казались хрупкими под тяжестью тишины, что повисла меж нами.
— Слыхал, опять у Горанина овцы реветь стали, — начал я, проводя ладонью по лезвию незаконченного меча. Металл жужжал под пальцами, будто живой. — Говорят, в стаде щенок родился… с человечьими глазами.
Добрыня замер, молот застыл в воздухе. Его спина, широкая, как дубовая плаха, напряглась.
— Не щенок, — прошипел он, швырнув раскаленное железо в бочку с водой. Пар взметнулся к потолку, заклубившись змеиным танцем. — Это Навь дыру прогрызла. Твари ищут слабину.
Он повернулся, и я увидел страх в его глазах, обычно твердых, как сталь. Лицо богатыря, изрезанное морщинами и шрамами, напоминало карту забытых битв.
— Помнишь, как весной река вспять пошла? — Добрыня сгреб с полки горсть ржавых гвоздей, швырнул их в горн. — А в июне гром без тучи бил три ночи? Это не просто знаки, парень. Мир-то наш — как кольчуга. Соткан туго, да если одно звено лопнет…
Он резко дернул меха, и пламя взвыло, осветив на стене странную тень — не его, нет. Что-то с рогами, сгорбленное, шевельнулось в углу. Я потянулся за ножом, но тень растаяла, будто ее и не было.
— Кто его знает, отчего рвется, — кузнец заговорил тише, выковыривая из горна оплавленный слиток. — Может, люди позабыли обряды. Может, боги обиду затаили. А может… — Он вдруг ударил молотом по наковальне так, что звон прокатился по костям. — Может, кто-то им дорогу открыл. Нарочно.
В кузне запахло полынью. Откуда? Добрыня метнул взгляд на трезубец Велеса — оберег качался, будто от ветра. Но ветра не было.
— Ты ж шапку в Спасов день нашел, — вдруг сказал он, тыча в меня закопченным пальцем. — Недели две назад. На капище. Белую, с шитьем.
Меня пробрало холодом. Ту шапку я сжег на рассвете, но не сказал никому. Как он…
— Не носи чужое, — проскрипел кузнец, поворачиваясь к огню. — Из Нави вещи приходят. Цепляются, как репьи. За душу.
Снаружи завыл ветер. Жернова у мельницы заскрипели вдруг громко, слишком громко — будто кто-то невидимый крутил их, смеясь. Добрыня совершил над горном оберегающий круг Сварога.
— Завтра иди к ведунье. Пусть кости бросит. А пока… — Он швырнул мне в руки железный прут, холодный, хотя тот только что был в огне. — Вбей это в порог. И трижды плюнь через левое плечо.
Когда я вышел, спина чесалась, будто за ней следили. А из кузни донесся странный звук — будто два молота ударили вразнобой. Но Добрыня же был в кузне один?
Спину мою сковало холодом, будто ледяные пальцы провели по позвонкам. Обернулся — дверь кузни стояла прикрытой, но сквозь щели сочился дымок, густой и черный, как смола. Не дым, а словно сама тьма вытягивала щупальца. Прут, что Добрыня швырнул мне, жег ладонь, хотя само железо было ледяным. Я сжал его крепче, словно нож перед схваткой, и двинулся прочь, к своему дому.
И город будто изменился за те минуты, что я провел в кузне. Солнце, еще недавно рвавшее тучи, теперь пряталось за пеленой, и воздух звенел, как натянутая тетива. Тропа, знакомая до каждой кочки, виляла змеей: корни старых берез выпирали из земли, будто кости мертвецов, а в лужах, где отражалось небо, плавали черные пятна — словно кто-то вылил туда чернила. У мельницы жернова все крутились, скрипя, но Ничипора не было видно. Только его шапка валялась в грязи, изорванная, будто когтями.
Иди к ведунье, приказал Добрыня. Но как идти к Марене, если она живет за рекой, у Черного бора? Там, где даже днем тени шепчутся. Я перешел частокол, ныряя в пролом, что твари Нави пробили прошлой осенью, — и тут ветер ударил в лицо, принеся запах гнили. Не озерной тины, а той, что исходит из разрытых могил.
Река вздулась, хотя дождей не было. Вода, темная, как деготь, билась о берег, выплевывая на камни то, чего не должно быть в нашем мире: невиданную рыбу с человеческими зубами, ветви деревьев, на которых вместо листьев росли волосы. Я снял пояс, привязал к ольхе — переходить вброд, не зная дна — безумие. Но тут сквозь шум воды услышал смех. Высокий, как звон разбитого горшка.