— Они будут и дальше приходить? — слабым голосом спросила мама.
— Да.
Я поиграла с кнопкой своего окна, впуская на заднее сиденье лимузина небольшие порции летней жары.
Мама вздохнула.
— А я-то надеялась, что все эти групповые репетиции уже позади.
Я испустила стон.
— Групповые репетиции — это то, чем занимаются действующие группы, мама. Но не волнуйся. Через неделю или около того мы перенесем наше оборудование на Шестнадцатую улицу. Совсем скоро твой фарфор будет в безопасности.
— А-а, туда.
Я посмотрела на нее, сдвинув очки к переносице.
— Да, туда, где полно музыкантов. Какой ужас!
— Они больше похожи на наркоманов.
Она слегка вздрогнула, отчего ее серьги зазвенели. Мама собиралась пустить пыль в глаза некоему собирателю средств[18] для Бруклинского музея и с этой целью оделась в черное платье для коктейлей и наложила слишком много макияжа. Когда она так одевается, у меня всегда мороз по коже идет, словно мы едем на похороны.
Конечно, у меня и сейчас мороз по коже пошел — мы уже были неподалеку от Минервы. Большой особняк промелькнул снаружи, весь причудливо изукрашенный, словно дом с привидениями: башенки, железная изгородь, крохотные окна в верхней части. В животе возникло неприятное ощущение, и внезапно захотелось, чтобы мы вместе ехали на вечеринку, где все такие невежественные, хлещут шампанское, а самая большая беда для них — недостаточный бюджет Египетского крыла музея. Или в худшем случае обсуждают кризис санитарии вместо того, чтобы выглянуть в окно и увидеть его.
Мама заметила мое волнение — это она умеет — и взяла меня за руку.
— Как там Минерва, бедняжка?
Я пожала плечами, радуясь, что она напросилась подвезти меня. Мамины приставания — вполне умеренные — отвлекали меня на протяжении почти всего пути. Ждать в подземке, смотреть на крыс на рельсах — все это напоминало бы мне о том, куда я еду.
— Лучше. Так она говорит.
— А доктора что говорят?
Я промолчала. Мне не позволили рассказать маме, что теперь никаких докторов нет, одна сплошная эзотерика. Так, в молчании, мы доехали до дома Минервы. К этому времени наступил вечер, зажглись огни. Темные окна особняка напоминали дыры на месте недостающих зубов.
Улица выглядела по-другому, как будто два месяца истощили ее. Здесь, в Бруклине, груды мусора были выше, и вообще кризис санитарии больше бросался в глаза, но никаких крыс я не видела. Зато тут, похоже, во множестве объявились бездомные коты.
— Раньше это было такое милое местечко, — сказала мама. — Хочешь, чтобы Элвис подобрал тебя?
— Нет.
— Ну, позвони ему, если передумаешь, — сказала мама, когда я распахнула дверцу машины. — И не возвращайся в метро слишком поздно.
Я вылезла наружу, снова испытывая раздражение. Мама знала, что я терпеть не могу ездить в метро поздно, и что компания Минервы не располагает к тому, чтобы задерживаться.
Мы с Элвисом шутливо отсалютовали друг другу — это происходило с тех пор, как мне исполнилось десять, — и улыбнулись друг другу. Но когда он поднял взгляд на дом, морщины на его лбу обозначились глубже. Кто-то возился в мусорных мешках у наших ног — коты там или нет, крысы были тут как тут.
— Ты точно не хочешь, чтобы я подвез тебя домой, Перл? — негромко пророкотал он.
— Да. Но все равно спасибо.
Мама обожает вмешиваться во все разговоры, поэтому тут же подвинулась поближе.
— Кстати, когда ты вернулась домой вчера?
— Сразу после одиннадцати.
Она лишь чуть-чуть поджала губы, показывая, что знает: я лгу; я лишь чуть-чуть закатила глаза, показывая, что мне на это плевать.
— Ну, в таком случае увидимся в одиннадцать.
Я фыркнула — главным образом в расчете на Элвиса. Мама лишь в том случае появится домой раньше полуночи, если в музее кончится шампанское или оттуда сбегут мумии.
Я представила себе мумий из старых фильмов, всех таких в клочьях своих повязок. Симпатично и нестрашно.
Потом голос мамы смягчился.
— Передай мои наилучшие пожелания Минерве.
— Хорошо. — Я помахала рукой и повернулась, вздрогнув, когда дверца захлопнулась за спиной. — Постараюсь.
Дверь мне открыла Лус де ла Суено и сделала знак рукой, чтобы я побыстрее входила, как будто беспокоилась, чтобы не залетели мухи. Или, может, она не хотела, чтобы соседи увидели, как она изукрасила дом, — теперь, когда после Хэллоуина прошло больше двух месяцев.
Ноздри сморщились от запаха кипящего чесночного варева, не говоря уж о других доносящихся из кухни ароматов, сверхмощных и неидентифицируемых. В эти дни, когда я входила в дверь Минервы, Нью-Йорк, казалось, исчезал у меня за спиной, как будто особняк одной ногой стоял в каком-то другом городе, древнем, осыпающемся, неухоженном.
— Ей гораздо лучше, — сказала Лус, ведя меня к лестнице. — Она рада твоему приезду.
— Замечательно.
То, как Лус лечила болезнь Минервы, всегда было слишком загадочно для меня, но после того, чему я была свидетелем вчера вечером, эзотерика казалась, по крайней мере, не такой уж безумной.
— Лус, можно задать вопрос? О том, что я видела?
— Ты что-то видела? Снаружи? Здесь?
Ее глаза расширились, взгляд сместился к затененному окну.
— Нет, в Манхэттене.
— Si?[19]
Напряженность ее взгляда, как всегда, вызывала ощущение тревоги.
Обычно я легко раскладываю людей по полочкам у себя в голове — как мама свой фарфор. Однако что касается Лус, тут у меня нет никаких догадок — откуда она прибыла, сколько ей лет, в бедности или богатстве она выросла. По-английски она говорила несвободно, но грамматически точно и с еле заметным акцентом. Гладкое лицо казалось молодым, но носила она старомодные платья, а иногда и шляпы с вуалью. Руки загрубелые, поразительно сильные, с крупными костяшками, и с пальцев улыбались мне три толстых кольца с черепами.
Лус была помешана на черепах, но, казалось, для нее они значили совсем не то, что для меня и моих друзей. В целом она производила впечатление верующей, не язычницы.
— Там была женщина, — заговорила я. — За углом от нас. Она сошла с ума и выбросила все свои вещи в окно.
— Si. Это та самая болезнь. Она сейчас распространяется. Ты по-прежнему осторожна?
— Да. Никаких мальчиков. — Я вскинула руки. Лус считала — часть ее религиозных представлений, — что все это из-за того, что слишком много секса. — Но, похоже, она выкидывала свои вещи. Не так, как когда Минерва порвала с Марком и возненавидела все, что он дарил ей.
— Да, но это то же самое. Эта болезнь… От нее люди не хотят быть тем, кем были прежде. И чтобы измениться, им надо избавиться от всего.
Она перекрестилась; измениться — это и было то, чему она пыталась помешать в Минерве.
— Но Мин ведь не избавляется от своих вещей?
— Не от всех. — Лус снова перекрестилась. — Она очень одухотворенная, не привязана к вещам. Только к людям и la musica.
— Ох!
В этом был смысл. Когда с Минервой случилась беда, она, прежде всего, избавилась от Марка и остальных из «Нервной системы». А потом от своих одноклассников и от всех наших друзей, одного за другим. Я продержалась с ней дольше всех, пока все не возненавидели меня за то, что я продолжаю дружить с ней, но, в конце концов, она вышвырнула и меня тоже.
Это означало, что Мос прав: та безумная женщина избавлялась от своих вещей, выкидывала в окно всю свою жизнь. Интересно, откуда он узнал?
Я подумала о зеркалах наверху: все они затянуты бархатом. Мин не хотела видеть собственное лицо, слышать звучание собственного имени — и внезапно все это обрело смысл.
Лус дотронулась до моего плеча.
— Вот почему хорошо, что ты здесь, Перл. Думаю, сейчас ты можешь сделать больше, чем я.
Я ощущала в кармане музыкальный плеер, на который был записан большой рифф. Сама я ничего поделать не могу, поскольку не имею никакого отношения ко всей этой эзотерике с черепами, но, может, фотличная музыка…
18
Собиратель средств — человек, собирающий пожертвования или другие взносы для благотворительных целей.