Она приехала в Индию, чтобы поработать с женщинами из квартала «красных фонарей», но начала не сразу — их оказалось слишком много, тысячи и тысячи. Каждая обитала в крошечной клетушке. Комнатенки лепились друг к другу, как пчелиные соты, в четырех-пятиэтажных домах, занимавших все улицы квартала, которым заправляла мафия. «Здесь не так уж и плохо! — сказала Рене Аруна, молодая женщина, которую она в конце концов выбрала в качестве модели. — По утрам можно выйти из дома, поболтать с подружками, сделать покупки… В клетках держат только десятилеток». После очередной встречи с Аруной Рена вернулась в отель, подумывая о самоубийстве, но ранним утром следующего дня поднялась пешком по холму Малабар до Висячих садов, чья красота вернула ее к жизни. И вот теперь, во Флоренции, рядом с постаревшими, не очень здоровыми родителями, она различает среди итальянской красоты аромат Индии, ее зелени, тумана, дыма, навоза и мускуса, который всегда витает над городами этой огромной азиатской страны.
Ты выживешь, — шепчет ей Субра. — Завтра возьмете напрокат машину и отправитесь в путешествие по тосканским холмам, пройдут дни — они уже проходят, — все закончится хорошо, ты вернешься в Париж, в свою квартиру, к своему мужу и своей работе. Не расстраивайся. Каждый шаг по Флоренции — это шаг к объятиям Азиза.
Добравшись до улицы Пьера Антонио Микели[113], они обнаруживают, что сады Semplici[114], помеченные на плане крупными буквами, принадлежат университету.
Через открытые ворота видны цветы и заросли кустов.
— Ну вперед! — командует она.
Красный свет? Поехали! — смеется Субра. — Шлагбаум? Снесём!
Появляется охранник в униформе: с первого взгляда понятно, что их троица не имеет отношения ни к профессуре, ни к студентам.
— Могу я вам помочь? — грозно вопрошает мужчина на итальянском.
Рена лучезарно улыбается, извиняется за вторжение, просит разрешить ее уставшим родителям недолго посидеть на лавочке.
Она не лукавит, считая, что старики должны иметь право на отдых во всех садах мира, и хочет помочь охраннику признать ее правоту. Он колеблется. С одной стороны, он тоже сын, и родителям его много лет, а с другой — заманчиво показать свою власть. Рена решает воспользоваться его колебаниями — как тогда, в Утремоне, с любавическим хасидом, — ловит взгляд охранника и уже не отпускает.
Проходят три долгие секунды.
Теряешь хватку! — смеется Субра. — А что будет через несколько лет, когда морщин на лице станет больше, под глазами появятся темные круги, вековая техника соблазнения начнет давать сбои и ты не сможешь получать желаемое, как это было всю предшествующую жизнь?
— Никаких фотографий… — буркает наконец охранник, глядя на «Кэнон», висящий между грудями Рены.
«Любуйся на здоровье, — думает она, — это честный обмен. Оба мы смертны, и, если мои соски под черной футболкой способны тебя порадовать, так тому и быть».
Было бы на что смотреть! — подкалывает ее Субра. — Так, ерунда, на один зубок, на косой глазок…
Они сидят на скамейке в окружении идиллической флорентийской красоты, и Симон с Ингрид в подробностях описывают Рене недавнюю поездку в Голландию: старение, болезнь и смерть членов семьи Ингрид, новые назначения, дети, неприятности голландских кузенов… Она кивает в такт словам мачехи, но почти не слушает — наблюдает за аллеями и подходами к кампусу, ведя мысленный диалог с отцом.
«Ты ведь ненавидишь университеты, да, папа? Из-за так и не полученной докторской степени и диссертации “Истоки сознания” которая десять лет мешала жить всей семье. Ты упорствовал… реальность сопротивлялась… ты все испортил и бросил, опустил руки. Здесь, во Флоренции, — да, это возможно! — gioia della sapienza![115] Взгляни на здания теплых оттенков среди зелени и цветов под ярким солнцем: Философия, История, Математика, Филология, Естественные Науки! Видишь, как счастливы молодые люди, идущие туда? В сером ледяном Монреале ты вряд ли мог обрести подобную гармонию, душевный покой и ясность мысли, ведь каменные здания Университета Макгилла подавляют человека… Все это так далеко теперь… Слишком поздно… Закрой глаза, расслабься… Истоки сознания подождут!»
— Ну что, займемся чем-нибудь? Нет Уффици! Как насчет, — она сверяется с планом, — Музея археологии?
Вперед!
Gatto[116]
Ингрид мучит жажда. Она бы выпила кока-колы.
«Нет, ты не сорвешься, — уговаривает себя Рена, — не станешь проклинать немыслимую силу инерции, которая управляет этой парой, их упрямое желание затянуть меня в банальность…»
Лучше порадуйся возможности ближе познакомиться с этой самой банальщиной! — советует Субра. — Возьмем, к примеру, плюшевого котенка, которого хозяйка кафе прицепила к ключу от туалета: он играет ничтожную роль в истории человечества… Но наверняка важен для нее. Она сама его купила? получила в подарок? Брелок напомнил ей любимого кота, погибшего под машиной или загрызенного собакой? Ты здесь и сейчас, а не где-то неизвестно где. Почему тебе вечно кажется, что самое интересное происходит в другом месте?
О, бедное банальное мгновение, неужто никто не споет тебе хвалу? Рена несколько раз щелкает котенка, потом мгновение отдаляется и умирает, уступив место следующему. Ингрид решает «пописать на дорожку». Симон и Рена ждут ее на улице.
Они молчат. Полдневное солнце катится над колокольней собора, нагревает стену, это мгновение Рена не фотографирует, но оно тоже умирает. При ней останется плюшевый котенок, а тепло церковной стены отойдет в небытие.
Cartoline[117]
Они выходят на площадь Святейшего Благовещения, и Рена снова — это сильнее нее — внутренне закипает.
«Святейшее Благовещение! Мария понесла не от слова архангела Гавриила. ЕЙ «помог» мужчина, как и твоей матери, и твоей, и твоей!»
Кошмар! — веселится Субра.
«Все, пора кончать с этими бреднями, с уморительной детскостью, овладевшей фаллофорами в эпоху неолита! Прекращаем разговоры о непорочном зачатии! Марию обрюхатил мужчина, как всех матерей на свете! Неизвестно, был ее первый грубой скотиной или нежным любовником, понравилось ей или нет, но инструментом послужил пенис. Когда, ну когда же мы прекратим распространять жуткий вздор о матери-девственнице?! Распутники и талибы кое в чем одинаковы: первые за эротизм без продолжения рода, вторые — за продолжение рода без эротизма, и тех и других ставит в тупик мать, испытывавшая острое удовольствие!»
Рена решает спросить дорогу:
— Извините… Это Музей археологии?
— Нет, больница Приют невинных[118].
Надо же…
Она чешет в затылке, сверяется с путеводителем.
«Тоже красиво… И тоже Брунеллески. Художественная галерея, аркады, медальоны делла Роббиа. Головокружение. К чему идти сюда, а не туда, посещать этот памятник, а не тот, пичкать себя одним, а не другим… Да, зачем? Что именно мы хотим увидеть? Что ищем в этом городе и — бери шире — в жизни?»
Мысль о том, чтобы сдаться на милость искушению безразличием, погрузиться в мутное и аморфное время Симона и Ингрид, заставляет Рену запаниковать. Она отчаянно цепляется за план, сформулированный всего пять минут назад: посетить Музей археологии. Следуя любезным указаниям прохожего, они выходят на улицу делла Колонна. Узкие тротуары, автобусы, грузовики — идти рядом невозможно. Отец снова находит массу вещей, заслуживающих внимания. Рена снова возглавляет маленький отряд, идет слишком быстро, через каждые десять метров останавливается и ждет спутников. Вдалеке — ах как ДАЛЕКО! — она замечает итальянский флаг. Наверное, висит над входом в музей… мы никогда туда не доберемся… Лучше вернуться в отель и разойтись по номерам: вся эта затея — чудовищная ошибка.
Звонит телефон. Это Тьерно.
— Да, зайчик.
— Ты в порядке?
— Да.
Рена в очередной раз изумляется краткости своих диалогов с существами, которых произвела на свет, двадцать лет растила, учила говорить, прочла тысячи историй на ночь, кормила, поила, помогала делать домашние задания, лечила и утешала, давала приют их приятелям. А они спрашивают: «Ты в порядке?»… И все!