— Но… Азиз…
— Перестань блеять! Ты что, издеваешься?
— Нет! Ну что ты, конечно нет. Я взяла напрокат машину, отец с мачехой ждут на улице, я не могу бросить их, хотя больше всего на свете хочу увидеть тебя… Шрёдер отпустил меня на неделю…
— Плевать на Шрёдера! Выслушай меня, Рена, это очень важно. Я не выхожу из редакции уже трое суток, мы пытаемся обойтись имеющимися силами, но получается плохо. По ящику начали показывать гнусные репортажи. Нам позарез нужны умные ночные фотографии, понимаешь? Сделанные человеком, хоть чуть-чуть знакомым с ситуацией. Не знаю, как еще тебе объяснить. Рена, ты должна вернуться.
— Нет, я…
— Ладно, я понял.
Азиз отключился. Рена резко сдвигает шляпу на затылок и рулит, пытаясь успокоиться.
К ее удивлению, Симон и Ингрид ждут с чемоданами перед отелем. Они загружают багажник, Ингрид садится сзади, Симон — рядом с Реной. Ужасного телефонного звонка Азиза словно и не было.
— Я буду штурманом, — заявляет Симон.
— Хорошо, — отвечает Рена, — мы… вот здесь.
«Ты должен помогать мне, папа! Когда-то ты научил меня водить машину и не должен был безвозвратно потерять себя в сумрачных лабиринтах жизни… Плохой из тебя Вергилий, папа… совсем никудышный. Почему ты сегодня так напряжен рядом со мной?»
Рассказывай, — говорит Субра.
«В детстве, когда я была совсем маленькая и мы отправлялись навестить папину сестру Дебору, Симон иногда сажал меня между своих коленей и позволял “вести машину”. Это было фантастическое чувство — держаться маленькими ручками за руль огромной черной “вольво”. Увидев идущий по встречной полосе грузовик, я закрывала ладошками лицо и пряталась к папе под мышку, а он хохотал и спасал нас. Когда я потом рассказывала о моих подвигах Лизе — Я сама вела машину, мамочка! — она выходила из себя и начинала выговаривать Симону за то, что подвергал жизнь ребенка опасности».
В части отклонений, — говорит Субра, — ты всегда была на стороне отца…
«Да, сидела у него между ног, ужасно возбужденная, между ног возбужденная ужасно…»
А он?
«Н-ну… Насколько я знаю, он никогда не использовал эту странную технику, когда обучал вождению моего старшего брата. В шестнадцать лет Роуэн попал в небольшую аварию на своем мотоцикле, и Симон на месяц отобрал у него права».
Солнце припекает все сильнее. В голове у Рены звучит беспощадная фраза: «Ладно, я понял…»
«Господь милосердный, не отнимай у меня Азиза!
Я влюбилась в ту же секунду, когда впервые увидела его в парижском предместье, где он родился и вырос. Меня послали сделать репортаж, и я случайно заглянула в культурный центр, где Азиз занимался с маленьким малийцем — подтягивал его по чтению, показывал буквы, задавал вопросы, терпеливо выслушивал ответы… Мальчик с обожанием смотрел на доброго учителя, и я подумала, что понимаю его. Мне хотелось завладеть вниманием Азиза, поговорить с ним, а ведь тогда я еще не знала, что он поэт, сочинитель песен и божественный гитарист, что он младший из восьми детей, что его старший брат сидит в тюрьме за торговлю наркотиками, что с пятнадцати лет он начал работать на заводе в ночную смену, что днем продолжал учиться, а потом окончил журналистскую школу на улице Лувра. Однажды случилось чудо — его взяли редактором в «Де ла мардже», журнале, где я тогда работала. Сначала мы встречались в коридорах или у кофемашины, потом все закрутилось с головокружительной скоростью: рукопожатие — чмок-чмок в щеку — обмен любезностями — поцелуй — взгляд — ласка и, наконец, в конце недели, свидание в моей спальне. Азиз не сразу сумел заняться со мной любовью, но я восхищалась каждым квадратным сантиметром тела этого высокого молодого араба, его томными, как у оленя, глазами, сильными руками, белозубой улыбкой, мускулистой спиной, упругими ягодицами и прекрасным длинным членом. Я и помыслить не могла, что так много узнаю от Азиза и научу его любить женское тело, что чудеса продлятся и мы вместе наймем квартиру в шестьдесят квадратных метров на улице Анвьерж в Одиннадцатом округе. Оба мы полуночники и работаем вместе в таком согласии друг с другом, какого я ни с кем не знала. Я ни за что на свете не пожертвую нашей близостью, но вернуться в Париж…»
Субра сочувственно вздыхает и не напоминает Рене, что Азиз ночует в этой квартире не чаще двух раз в неделю и ничего не решил насчет совместного проживания и уж тем более женитьбы.
— Ты какая-то тихая, Рена, — замечает Ингрид, проведя час в пути на ФиПиЛи (Флоренция, Пиза, Ливорно).
— Извини… Задумалась.
Захоти она объяснить им всю взрывоопасность ситуации в парижском предместье, пришлось бы прочесть целый курс лекций по истории французских революций с 1830 года. Она молчит, не имея ни сил, ни желания.
Ингрид начинает напевать, чтобы заполнить тишину.
Озабоченный штурманскими обязанностями, Симон не отрывается от дорожной карты и не замечает красоты окрестных пейзажей.
Vinci[144]
Ланч они едят в ресторанчике, прилепившемся к склону горы с видом на бесконечные тосканские холмы. Этот пейзаж обессмертил в «Джоконде» Леонардо: виноградники, кипарисы, красные крыши — сама гармония!
Так же гармоничны цвета, вкус и ароматы блюд, которые без задержки подают официанты.
А вот между ними все звучит на фальшивой ноте. Рена смотрит на мачеху, вспоминает мать, и ее охватывает гнев. Обезличенный, потому что злиться поздно. Все поздно.
Лиза! Мона Лиза! Ты исчезла тридцать лет назад, совсем как Чеширский кот из «Алисы в стране чудес»… Да, можно и так сказать. Исчезли твои волосы… Твой крутой лоб… Твои щеки… Твои глаза… И — последней — твоя загадочная улыбка… Перед нашими глазами расстилается вечно-прекрасный пейзаж, и природе нет дела до людских чувств.
Рена идет в туалет сменить тампон и поплакать, сморкается, сидя на унитазе, листает путеводитель.
«Надо же, у Леонардо была не одна мать, а целых пять: Катерина, Альбьера, Франческа, Маргерита и Лукреция. Первая произвела его на свет, остальные были законными супругами его отца. (Поочередно, а не одновременно, как у Фелы Кути.)»
Да уж, слово «семья» не вчера стало синонимом выражения «сложный случай», — вздыхает Субра.
«Верно, пора бы перестать удивляться, делать вид, что норма — это простая, нуклеарная семья, прочная, как нержавейка. Чушь собачья!
Эдипа вырастили приемные родители вдали от Фив. Сын Керстин Пьер никогда не встречался со своим, так сказать, предком Аленом-Мари. Моего Туссена, сына Фабриса, воспитывал Алиун, чей отец был многоженцем и вечно отсутствовал. Азиз лишился отца в четыре года и почти его не помнит. Семья всегда была олицетворением Хаоса, так какого черта я сижу на толчке в ресторане городка Винчи и горюю над своей судьбой?»
— Скоро три, — говорит она, вернувшись за столик, — давайте куда-нибудь сходим, согласны?
В Винчи два музея. Дом-музей Леонардо — «Леонардиано» и «Идеальный музей Леонардо да Винчи». И там и там выставлены модели и макеты, машины и диковины. Например, деревянный мост, построенный без единого гвоздя! Из поленьев — простых поленьев, уложенных под правильным углом. Гениальная идея: в случае необходимости можно мгновенно утопить вражескую армию!
— Ну так что? — спрашивает Рена.
— Пусть папочка выбирает, — отвечает Ингрид.
— Папа?
Симон колеблется, сравнивает, листает брошюры, откладывает одну, берет другую, смотрит на собор, переводит взгляд на замок, любуется с эспланады панорамным видом, тащит их за собой в сувенирную лавку.
Минуты тянутся медленно. Наконец Симон принимает решение:
— Мы не пойдем в музей… В этой книжице, — он потрясает путеводителем, — есть все, что нужно.
История его жизни.
— Ладно, тогда поедем в Анчиано, — предлагает Рена. — Это родная деревня Леонардо, до нее всего три километра.
Извилистая горная дорога…
Вспоминай, — шепчет Субра.
«Настоящие уроки вождения отец давал мне позже, на горных дорогах Лаурентидов[145]. Я научилась высовываться за белую линию на выезде из левого виража, чтобы пассажиров меньше укачивало. Хорошо бы Симон заметил мой маневр и вспомнил славные прошедшие денечки…»