— Ну уж полтора-то часа я выдержу, а на подъезде к агентству мы поменяемся местами, ведь я не вписана в договор как «второй водитель».
Рена под впечатлением: оказывается, эта женщина всегда все продумывает наперед!
— Самая обидная потеря, — говорит Симон, — это твой «Кэнон».
— Да бог с ней, с камерой… — машет рукой Рена. — Жалко только содержимое — мой портрет твоей работы!
Уже десять, и энергичная хозяйка пансиона появляется в столовой, чтобы убрать стол после их завтрака.
— Ну что, в путь? — спрашивает Рена.
— Подожди… — Это Симон. — Не хочешь зайти к нам и обсудить организацию сегодняшнего дня?
Вопрос погружает Рену в отчаяние. (Жизнь? То / что произошло / пока мы строили планы. Хайку, сочиненное Симоном много лет назад.) Даже если они выйдут немедленно, вряд ли сумеют осуществить все задуманное: дорулить до Флоренции, сдать «рено», забросить вещи в отель и хотя бы пробежаться по Уффици, иначе никто не поверит, что они побывали в Тоскане! Старики до сих пор даже чемоданы не собрали, а еще хотят обсуждать… «Нет, — говорит себе Рена, — время остановится, я никогда больше не увижу Азиза, Туссена, Тьерно, Керстин и проведу остаток дней в сиенском предместье с отцом, его женой, его смятением и его любовью…»
— Идешь, Рена? — спрашивает Ингрид.
Она заходит в комнату, присаживается на подоконник.
Симон методично освобождает стул от лежащих навалом буклетов, географических карт, одежды…
— Вот тебе стул, — говорит он. Хочу быть тебе полезным.
— Мне и здесь очень удобно, папа. Не суетись. Лучше смерть!
— Но тебе надует от окна! Позволь любить тебя.
— В сорок пять лет я точно знаю, холодно мне или жарко, поверь. Оставь меня в покое!
— Но ты моя гостья, и я хочу, чтобы тебе было удобно! Куда подевалась моя маленькая любящая девочка?
— Папа, ты долго будешь доставать меня под предлогом заботы о моем удобстве? Да пошел ты!
Все идет без помех!
Они рассекают тосканский пейзаж, Ингрид оказывается настоящим асом, и Рена с облегчением предчувствует окончание итальянского испытания.
Вот, значит, как? Все миновало? Так и было задумано?
Ингрид ведет машину и не переставая щебечет:
— Ты только подумай, какая сегодня чýдная погода! Бедная моя, надеюсь, это происшествие не испортит тебе впечатление о нашем путешествии. Ты устроила нам сказочный отпуск… Правда, папочка?
— Еще бы! — отвечает Симон. — Отныне мне каждый октябрь будет исполняться семьдесят.
Они начинают планировать: Рим — через год. И Греция — ну конечно, через два! Обсуждают детали — весело, со вкусом, — и ни один не верит, что замыслы осуществятся.
На подъезде к Флоренции Ингрид заезжает на заправку, заливает полный бак, уступает руль Рене и, надев очки для чтения, уверенно указывает падчерице маршрут вокруг Всесвятской площади.
Элегантный франкофил из агентства проверяет состояние машины.
— Удачно прокатились, мсье-дам?
— Si, si, grazie naturalmente[222], — отвечает Рена, передавая ему ключи.
Все, конец, она чувствует себя свободной, легкой, почти воздушной.
Эта кража в конечном счете оказалась тебе на руку — замечает Субра. — Сама посуди: ты ни в чем не виновата! Ни в том, что больше не фотографировала, ни в том, что не позвонила своему сыну-будущему-отцу. Молчание Азиза тебя не терзает — возможно, он пытается с тобой связаться, но ты этого не знаешь. Нет телефона — нет проблемы! Ты-ни-в-чем-не-виновата! Не то что Беатриче Ченчи, точно тебе говорю…
В такси, на полпути к отелю «Гвельфа», Симон неожиданно просит водителя остановиться. Сзади немедленно раздается возмущенный хор клаксонов.
— В чем дело, папа? — спрашивает Ингрид.
Он молча покидает машину, заходит в магазин. Рена наклоняется к окну, видит, что это международный книжный, и в отчаянии задается риторическим вопросом: «Сейчас? Он считает, что сейчас самый подходящий момент?»
Ее отец возвращается очень быстро, протягивает ей пакет со словами: «Это мой тебе подарок…» Симон купил последнее издание Синего путеводителя по Северной и Центральной Италии.
Drago[223]
Суровый хозяин отеля «Гвельфа» не слишком рад им, но селит в прежних номерах, и они словно бы оказываются дома. Какой же он все-таки прелестный, этот номер 25! такой узкий! такой оригинальный!
Уже два часа, все умирают от голода.
Они бодро следуют по улице Гвельфа до улицы Альфани и поворачивают направо, на улицу Серви. Скоро, скоро закончится этот утомительный поиск хороших ресторанов, кабачков и тратторий.
— Сюда?
— Нет, музыка слишком громкая.
— А здесь?
— Увы, кухня уже закрыта.
— Тогда сюда?
Идеальное место. Тайная улочка. Терраса. Солнце. Столы накрыты напротив базилики XII века. Шустрая официантка без отдыха снует между кухней и залом.
Идиллия? Была… пока Ингрид не спросила:
— Азиз переносит твои отлучки легче, чем когда-то Алиун?
Вопрос Рене не понравился.
— Переносит… — ответила она и закурила, прекрасно зная, что мачеха терпеть этого не может.
— Невероятно! — бормочет себе под нос Симон. — Ты сейчас выдохнула дым ноздрями, по-драконьи, совсем как Лиза. Невероятно.
— И почему же? — вскидывается Рена. — Тебя раздражает, что я чем-то похожа и на маму, а не только на тебя? Что у меня та же мимика… зеленые глаза… манера вести дела? По-твоему, это недостаток?
— Рена! — одергивает падчерицу Ингрид.
— Да, у меня была мать, даже если вам это не нравится! Была, а теперь нет. И вы смеете спрашивать меня об отлучках, тогда как… Тогда как…
— Прошу тебя, Рена! — Ингрид повышает голос. — Не стоит портить наш чудесный отпуск, вспоминая давнюю историю. Не береди душу старыми обвинениями…
Ингрид почти кричит, а Рена в ответ понижает голос почти до шепота:
— Кто обвиняет? Кто тут говорит об обвинениях?
Атакованный воспоминаниями, Симон роняет вилку и заливается слезами.
— Чья вина? Какая вина? Неужто моя? — в отчаянии повторяет Рена, и Субра шепчет в ответ: Нет, дорогая, конечно нет. — Да, это я произнесла слова о Портобелло, Сильви, винтажных платьях и Лондоне, они слетели с моего языка, но факты — факты, папа! — кто ответствен за них? Я? Мне было шестнадцать, а тебе сорок… Мы с мамой были одни в тот день, и, произнеся эти слова, я поняла по выражению ее лица, что сложная конструкция — все, что вы вместе построили, все то, во что она, несмотря на трудности и споры, продолжала верить, — начала рушиться, как в замедленной съемке. По ее зеленым глазам я прочла: произошла катастрофа… не потому, что муж банальнейшим образом изменял ей, а из-за… из-за… меня… из-за заговора молчания против нее, который устроили муж и дочь… из-за вселенского предательства… Слова, которые я произнесла, взрывали ее мозг, как трассирующие пули, холодили руки и ноги, застили глаза, душили, ускоряли пульс и путали мысли, а она ушла из дома, села за руль и поехала…
San Lorenzo secondo[224]
Рена отталкивает тарелку, не в силах проглотить ни крошки.
— А потом… скорость… удары сердца… странные ощущения в теле… невесомая голова… ледяные пальцы… скорость… мост… дрожащая правая нога… судорожно жмет на педаль газа… мои слова… машина… мост… мои зеленые глаза… ты меня научил… ее зеленые глаза… водить машину, папа, и… падение в воду… моя мать… эти слова… на дно… скорость… вода… сердце… падение… в реку… ледяная в это… святой Лаврентий… время года… Сан-Лоренцо… снова…
Что тут есть старого? Официантке двадцать лет, моей боли скоро тридцать, кирпичам в объятиях плюща — восемьсот, солнцу — четыре миллиарда… и все это сегодня ново, живо, обостренно.
— Нет, Роуэн, нет, нет, я не виновата, клянусь!
— А кто виноват? Зачем ты сказала? Не могла промолчать? Зачем выдала нашего отца?