— No, — говорит она, сдерживая смех. — Un ospedale vero[237].
— Il quale?[238] — раздраженно спрашивает таксист.
— No lo so, non me ne importa un fico![239]
— Signora!
— II piii grande, il migliore — mo, perfavore, subito presto![240]
Arcispedale[241]
Час пик, улица Национале стоит. Рена и Ингрид держат Симона за руки.
— Все хорошо, все в порядке, — бормочет он, не открывая глаз.
Голоса дикторов и музыка, одинаково идиотские и истеричные, сменяют друг друга у радийного микрофона, получается какой-то бесконечный рекламный джингл. Рена вспоминает другие гонки на машине: когда они ехали рожать туссена, у нее отошли воды, и водитель заставил ее подписать бумагу с обещанием оплатить химчистку чехла. В Джампуре и Каире, где никто не соблюдает правила и все полагаются на судьбу, поездка на машине напоминает адреналиновый аттракцион. Много раз она мчалась в Орли, чтобы доставить к самолету Алиуна, которому срочно понадобилось заменить коллегу на процессе в Дакаре, или на вокзал Монпарнас — забрать Тьерно, вернувшегося из зимнего лагеря… Кажется, она полжизни провела в пробках, нетерпеливо глядя на часы и травясь выхлопными газами. Все потрясающие изобретения эпохи Возрождения — производство часов, счетных механизмов и покорение человеком природных энергий — закончились вот этим: машина парализована. Застряла между шумными агрессивными чудовищами, которые выдыхают химические яды, убивая озоновый слой.
— Ессо[242], — сообщает наконец водитель, и Ингрид торопится расплатиться.
— Смотри, папочка, узнаешь? — спрашивает она. — Здесь мы тоже бродили в первый вечер, когда не могли найти гостиницу!
Они оказались на площади у величественного здания Больницы Санта-Мария-Нуова. Вот оно что! Архибольница — самая древняя из ныне действующих больниц Флоренции[243]!
— Все хорошо, все в порядке, — как заклинание повторяет Симон, пока они медленно проходят внутрь и попадают в PRONTO SOCCORSO — приемное отделение неотложной помощи.
Их принимают быстро, деловито и очень вежливо…
«Мне это снится…» Рена вспоминает бесконечное мучительное ожидание в разных парижских больницах, среди десятков других перепуганных родителей с хныкающими детишками на руках или на коленях. Ожидание, заполнение бумаг, ожидание, формальности, ожидание, страховка, ожидание. Запах мочи и хлорки, растворимого кофе и поноса, застарелого пота и отчаяния.
Здесь все иначе. Администраторы улыбаются, медсестры улыбаются, врачи кивают: сейчас, сейчас, через пять минут, не волнуйтесь! Симона на каталке везут на рентген.
Как же все цивилизованно!
Aspetto primo[244]
Женщины спокойно сидят в зале ожидания.
— Мы правильно поступили, — говорит Ингрид.
— Конечно, — откликается Рена.
— Теперь все наладится.
— Не сомневаюсь. Ты была бесподобна, Ингрид.
— Ну что ты, я ничего особенного не сделала. Это ты управилась с ситуацией, как настоящий… руководитель. Ничего удивительного — ты путешествуешь намного чаще меня.
Пауза.
— Ты улетаешь завтра? — спрашивает Ингрид. — Во сколько у тебя рейс?
— В восемь утра. В аэропорту нужно быть в семь. А вы с папой когда вылетаете?
— В одиннадцать. Глупо получилось — мы делаем промежуточную остановку в Париже, могли бы лететь вместе!
— Придется тебе ссудить падчерице несколько су на такси.
— Конечно, дорогая, не думай об этом, мы поедем с тобой в аэропорт. Придется встать пораньше, но мы отоспимся в самолете.
— Я буду рада. Кто вас встретит в Мирабеле?
— Давид… А тебя Азиз?
— Должен встретить, мы договаривались, но я не уверена, что он сможет вырваться. Со всеми этими событиями…
— Может, позвонишь ему?
— Ты будешь смеяться — у меня больше нет телефона!
— Возьми мою карту «Visa» и позвони, если хочешь. Иди!
Рена смотрит на часы и видит запрограммированную информацию.
«Годы, месяцы и дни — естественное явление, — сказал ей как-то раз Симон, когда она была совсем маленькая, — а недели, часы и минуты придумал человек.
— Правда-а? — удивилась она. — А секунды кто придумал, женщина?
— Ха-ха-ха-ха!»
Cifre[244]
Рена берет карту и на неверных ногах бредет по сумрачному коридору к телефонной кабине. [245]
А вдруг здешний автомат принимает только местные карты? — спрашивает Субра.
«Ты все правильно поняла… На это я и надеюсь. И напрасно, эта кабина подобна шлюхе — принимает оплату в любой валюте!»
Забавно, но никому не приходит в голову, что телефонной будке нравятся разговоры ее пользователей. Ты платишь — она предоставляет услугу. Все просто.
Рена вставляет карту в щель.
«Человечество изобрело столько всего, просто не верится, — думает она, медленно набирая номер Азиза. — Невозможно представить, как это получается: берешь картонку, залитую в пластик, с выдавленными буквами и цифрами, нажимаешь на металлические кнопки, набираешь пятнадцать цифр, доставая их из памяти, где хранятся десятки других цифр, обозначающих телефоны, банковские счета, страховой полис, номер машины, почтовый индекс, банковские коды, код домофона, прижимаешь к уху черную бакелитовую трубку, и до тебя по медным проводам доносится голос любимого человека, находящегося за две тысячи километров».
Niente[246]
— Азиз, слушаю.
Итак, если на экране высвечивается незнакомый номер, ее мужчина отвечает. Рене — нет. Незнакомцу — да.
— Это я, любимый…
Не голос, а противное воронье карканье…
— Алло…
Она откашливается.
— Это я, Рена.
Глухое молчание.
— В чем дело, Азиз? Ты меня слышишь?
— Слышу, но…
— Подожди, любимый… Я попала в ужасный переплет… Знаю, дома все плохо, но здесь тоже… Ты не поверишь! Понадобятся недели, чтобы все рассказать… Начнем завтра… Ты все еще намерен встретить меня в Руасси?
Нет ответа.
Что происходит?
— Если нет, ничего страшного, я возьму такси, — торопливо сообщает она. — У тебя наверняка есть занятия поважнее — в десять-то утра! Придется, правда, одолжить деньги у Ингрид, потому что…
— Рена.
— Что?
Снова пауза.
— Что, Азиз? Говори же. Ты разозлился, что я не вернулась раньше…
— Рена… мы б-б-больше н-н-не…
Черт! Раз он заикается, значит, дело совсем плохо…
— …вместе. Я р-р-решил не переезжать на улицу Анвьерж.
— Когда ты это решил?
Ну что за вопрос: когда? Азиз не отвечает.
— Но… Почему? Что случилось? Я тебя обожаю, Азиз! И хочу одного — жить вместе с тобой.
Мертвая тишина.
— Это из-за того, что я еврейка, да? Айша все-таки тебя уговорила…
— Нет, Рена, н-н-не п-п-поэтому… А п-п-по-тому, что ты — ничто. Ноль. Вот и все. В-в-все из-за эт-т-того. Я — не пустое место. И должен думать о себе.
— Я ни слова не поняла из того, что сейчас услышала.
— П-п-прости, если причинил т-т-тебе боль.
Связь прервалась.
«Если ты причинил мне боль? — повторяет она, не веря своим ушам, бредя по темному коридору. — Просто умора! Если ты причиняешь мне боль…»
Рена сейчас не может общаться с Ингрид. Она останавливается у Bagni signore[247], открывает дверь, входит, ни на кого не глядя, направляется к последней раковине, поднимает глаза и вглядывается в зеркало.
Tutto[248]
Она была почти готова увидеть не свое отражение, а белый кафель стены напротив. В голове безостановочно, как навязчивый припев, крутится фраза Азиза: «Ты — ничто». Чушь! Вот оно, ее лицо. Рена пытается поймать взгляд.
Последние снимки Арбус, сделанные в июле 1971-го, прямо перед самоубийством: худая, напряженная, неуверенная женщина в черных кожаных брюках, очень коротко стриженная, под глазами синяки… «Откуда этот ее нейтралитет на грани безумия? — вдруг спрашивает себя Рена. — Почему она отказывалась считать одну вещь лучше другой? Была упрямо слепа к несправедливости. Как получилось, что ее интересовало только частное? Каждое, любое, каждая вещь, каждая особь?»