А Петр, не видя ее, схватил Ингу, приподнял и закружил, прижимая к себе. Поставил, жадно разглядывая похудевшее лицо. Инга, краснея, улыбнулась.
— Если ты сейчас скажешь, о, какая ты стала, я не знаю, что я…
Он засмеялся.
— Извини. Хотел да. Но сама сказала, за меня.
Кивнул Виоле, одаривая улыбкой:
— Пошли, скорее. Сегодня вы у меня в гостях!
В большом зале кто-то гнусаво пел, голос терялся в заваленных рамами и тряпками углах, но вырвавшись, улетал к сводчатому потолку. А в маленькой мастерской Инга, не отрывая глаз от себя, обнаженной, прошлогодней, такой, как ей казалось, совсем другой, прошла к дивану, села, поерзала, устраиваясь и кладя руки на коленки.
Петр вздрогнул и замолчал, перестав говорить какие-то легкие вежливые пустяки. Именно так сидела она в новогоднюю ночь, с накинутым на плечи его халатом. Только ноги подобраны, босые. А сейчас составлены, в осенних сапожках, по-кошачьи аккуратно, рядышком.
— Вот, — сказал, неопределенно махнув рукой.
Сбоку смущенно хихикнула Виолка, поправляя на плече гладкий туго завязанный хвост.
Инга смотрела, а другая Инга смотрела не на нее, у той были свои дела, свои горестные душевные метания. И она подумала медленно…он же ее нарисовал, эту, которая плачет во мне. Вот она сидит и смотрит, как уходит Сережка, с мясом отрывая себя от их намечтанной жизни. И ей так больно, что нету слез. Только брови. И плечи. И еще эти пальцы, судорожные такие.
— Ты… — он смотрел, будто от нее зависела его будущая судьба.
И она отвела глаза от своего страдания, которое почти совершенно чужой мужчина, возрастом, как ее неизвестный отец, непонятно как вынул из ее души и сумел рассказать. Они встретились взглядами. И взгляды кричали у каждого о своем.
Инге вдруг захотелось рассказать ему, все-все. О своей любви, о пришедшем внезапном горе, о том, что одна, совсем одна теперь, несмотря на Виву, Виолку, на его радость от встречи. Заплакать, чтоб он жалел и утешал, прижимая к плечу, осторожно вытирая ее слезы шершавым пальцем. А потом заснуть, подобрав ноги, и пусть укроет ее этим своим халатом.
Но по мастерской тихо ходила подружка, вздыхая и останавливаясь перед другими картинами, бросала на молчаливых собеседников быстрые любопытные взгляды. И его глаза ждали. Требовали ответа на свое.
Она ответила.
— Это очень хорошо, Петр. Очень.
У него внезапно поплыло лицо, отпущенное изнутри, выровнялась изломанная линия бровей, приоткрылись губы. Выдохнул. И рассмеялся.
— Черт! Помнишь, ты летом спросила, смешно, потому что мне? Тебе в смысле надо многое рассказать. Так и есть, видишь?
Инга кивнула. Снова смотрела на картину. Та была хороша и тревожна, никакой наготы не было в ней. Той, в которую тыкала пальцем математичка на уроке, той, которую издевательски говорил Ромалэ. И внезапно она подумала, со стесненным, полным жалости сердцем, бедный, бедный мерзавец Ром, он умер, его нет.
Петр кашлянул и отошел, заговорил с Виолкой, которая, отчаянно стреляя круглыми глазами, указывала на картины и спрашивала что-то, ахала, слушая.
А Инга сидела, замерев. Не знала, что странный, вихрем поднявшийся в ней водоворот, в котором море становится на дыбы, смешиваясь с воздухом, ловя жадными лапами свет и грохоча в упоении от просторной игры, это — власть высказанного таланта. Петр сумел и это — работает. Меняет мир, поет его.
Виолка у широкого подоконника разглядывала поданный Петром альбом, шелестели большие страницы. Хозяин заботливо говорил что-то о каждом рисунке, кивал. И все время поворачивался — посмотреть на тихую Ингу.
Наконец, извинившись, вернулся и сел рядом.
— Ты не уезжаешь сегодня?
— Что? Куда? А, я в Балашихе, у Виолы, там ночую.
— Домой. Ты не едешь еще обратно? — спрашивал беспокойно и она, поняв, отрицательно покачала головой:
— Думала, поеду к маме. Не получается. У меня еще две недели. Но, наверное, уеду домой раньше.
— Глупости, — возразила Виолка, усаживаясь на стул и кладя ногу на ногу. Покачала ловким сапожком на платформе.
— Ты вполне можешь у нас пожить! А павлюшкину маму придумаем куда сплавить.
— Подожди. Девочки, тихо. Инга, тебе что, негде остановиться?
Он широко улыбнулся, и Инга тайно затосковала от этой улыбки. Снова стала смотреть на картину, чтоб держаться за нее, вернуть это ощущение тихого покоя, где Петр — совсем как отец.
— Есть у нее, — надулась Виолка, — плохо, что ли, я так ждала, и мы очень даже прекрасно проводим время. Инкин спит в собственном будуаре, ну мы так смеемся, у нее угол отгорожен, очень уютный.