К тому же катары обращались к некоторым чувствам, которые всегда популярны в массах, например, возбуждая у бедных неприязнь к богатому духовенству, равнодушному к социальным бедам. Еретическая школа Перигора учила, что милостыню давать незачем, «потому что никто не должен ничем обладать как собственностью». Катары постоянно напоминали, что в первоначальной Церкви ни один христианин не мог быть богаче другого и все обобществлялось на благо всех. В некоторых отношениях община альбигойских совершенных не признавала частной собственности: деньги, получаемые от верных в форме даров или по завещанию, вносились в общую кассу и использовались для поддержки обездоленных. «Хочешь выйти из своего бедственного состояния? — говорили они бедняку. — Иди к нам, мы позаботимся о тебе, и ты не будешь ни в чем нуждаться».
Катаризм располагал и другими средствами обольщения. Чистилища нет (молитвы за мертвых не имеют смысла) и ада нет. Ад для альбигойцев — это место покаяния и наказания, то есть земля, телесная жизнь в видимом мире. Совершив более или менее долгий переход через плотские оболочки, все души в конце концов спасаются. Понятно, что уже сама по себе такая перспектива привлекала толпу. Та не задавалась вопросом, как представление о вечном блаженстве, ожидающем всех, может сочетаться с верой в демонов и отрицанием спасения для тех, кто не входит в секту. Достаточно было мысли о том, что, став катаром, ты избавляешься от вечных мук, а с другой стороны, твой разум может не биться над непостижимыми тайнами.
Религия альбигойцев не признавала Троицы. Христос для них был не более чем творением, ангелом первого ранга, а Святой Дух — предводителем небесных умов. Догматические проблемы воплощения, воскрешения, вознесения Христа исчезали, потому что Иисус не становился плотью и лишь по видимости принимал человеческий облик. Святая Дева тоже была всего лишь ангелом, а не подлинной матерью Сына Божьего. Наконец, катару не было нужды дознаваться, как это на Страшном Суде распавшиеся и уничтоженные тела могут вновь стать невредимыми: он верил, что воскреснуть предстоит только душам.
Даже наименее христианский элемент новой религии — вера в существование злого божества — не так отпугивал католические массы, как можно было бы предположить. Известно, какое место в их сознании занимал дьявол, какое могущество они ему приписывали и как легко верили в его частое вмешательство. Но распространение катаризма ускорялось еще и благодаря тому, что его проповедники, не акцентируя внимания на экзотических чертах своего учения, спешили подчеркнуть его родство со старой верой. Они изо всех сил цеплялись за название христиан и протестовали против обвинения в ереси. Послушать их, так это католицизм отклонился от истинно христианской традиции, а они-де только возрождают культ и учения первоначальной Церкви. Действительно, трудно отрицать разительное сходство между катарскими церемониями и христианской литургией первых веков. Для борьбы с выродившимся католицизмом сектанты опирались на Новый Завет: они практиковали мораль Христа, а также верили, что он был послан на землю, чтобы освободить души. Видя в Ветхом Завете в основном творение Сатаны, они все-таки брали из него то, что им подходило, толкуя это символически; таким образом, они не отвергали священные книги католиков. Они сохраняли также их великие религиозные праздники — Рождество, Пасху, Троицу; они практиковали род исповеди, appareillamentum, представлявшую собой просто публичную исповедь первых христиан; они создали у себя даже иерархическую организацию, со священниками и епископами, с епархиальными округами, границы которых почти совпадали с границами округов прежнего духовенства. Не хватало им только Папы. Адепт альбигойской религии мог питать иллюзию, что в конечном счете, покинув веру своих отцов, он не так уж сменил среду, традиции и привычки.