Затем инопланетянин достает нож из ножен на своем поясе.
— Черт тебя дери, сукин сын! Нет! — я сопротивляюсь ему, страдая от его веса, которым меня придавили. Но я слишком слаба, а он огромен, и я едва в состоянии бороться с ним, так что он прикладывает лезвие к моей шее и осторожно делает надрез на моей ключице.
— Нет! — протестую я, но он не слушает. Этот засранец, этот кретин через силу хочет впустить в меня паразита.
Он мне не друг. Ни в коем случае. Он не дал мне возможность иметь свой выбор.
Я отбиваюсь от его рук, когда он наклоняется с вошью в ладони.
— Я всю жизнь буду ненавидеть тебя, если сделаешь это, — шиплю я ему, пытаясь оттолкнуть.
Он лишь окидывает меня жестким взглядом, после чего наклоняется. Как только вошь находит мою кожу, я слышу тоненький «шшшшшш», а затем она скользит внутрь меня.
И я от шока теряю сознание.
РÁХОШ
Пока я наблюдаю, как ее бессознательное тело дрожит и вздрагивает, акклиматизируясь к кхай, я убеждаю себя, что мне все равно, что она всю жизнь будет меня ненавидеть. По крайней мере, она будет жива. Мой отец с матерью никогда не любили друг друга. До самой смерти моя мать проклинала отца. Их спаривание было крайне несчастным, но они все равно были семьей.
Мой человек может ненавидеть меня и все равно быть моей парой. Я не предоставлю ей возможность иметь свой выбор, чтобы умереть. Не стану. Я буду защищать ее, даже если должен буду оградить ее от самой себя.
Я поднимаю ее маленькое тело на руки и прижимаю к своей коже. Она такая холодная. Такая хрупкая. Я все сделал правильно, навязав ей кхай. Она не продержалась бы дольше одного дня без него. Прижимая ее к себе, я стараюсь все обдумать.
Если я верну ее обратно в лагерь, по возвращении она будет в бешенстве. Она расскажет остальным, что я заставил ее принять кхай.
Вэктал, мой вождь, не обрадуется. Он сказал, что мы должны угождать людям. Давать им то, что они хотят.
Ему… легко так говорить, раз Шорши смотрит на него с любовью и привязанностью. Все не так просто, когда твой человек смотрит на тебя с гневом и отвращением.
«Рáхош намного страшнее, чем большинство».
Если я теперь верну ее обратно к остальным, они придут в ярость. Мой кхай вибрирует у меня в груди для моего человека, и впервые за прошедший день я позволяю ему свободно напевать. Я резонирую, и это невероятное чувство.
Они не смогут отнять ее у меня.
Я поворачиваюсь и оглядываюсь назад на остальных, которые по-прежнему толпятся около са-кoхчк. Они будут там еще несколько часов. Какое-то время люди проспят. Может, день. Понятия не имею, сколько времени это займет. Кроме того, надо разделать мясо и вернуться в племенные пещеры, а также сопроводить людей и лебезить перед ними.
Они будут отвлечены.
Вместо того, чтобы вернуть моего человека обратно в лагерь, я прижимаю ее поближе к себе и иду в противоположном направлении, отправляясь из долины.
Я заберу ее к себе, спрячу и не вернусь, пока она не будет нести в себе моего ребенка, и мы по-настоящему не спаримся. Тогда мы вернемся к племени и опять будем ее частью.
А до тех пор? Она моя и только моя.
***
В дикой природе есть одна пещера, которую я привык считать своей собственной. Мы большое племя по численности, и иногда наши охотники должны отправляться на большое расстояние, чтобы накормить всех. Поэтому у нас есть сеть охотничьих пещер, разбросанных по дикой местности, которые обеспечивают место для отдыха любому охотнику, который вынужден остаться, чтобы пережить ночь. Там есть шкуры, принадлежности для разведения костра, а иногда и кое-какие другие припасы, чтобы облегчить участь. Эти пещеры может использовать любой охотник до тех пор, пока их оставляют в первоначальном состоянии, после того, как покинут пещеру.
Но именно эта пещера моя и только моя. Я нашел ее, когда еще был маленьким, во время охоты на одном из моих первых набегов в одиночку в дикую природу. Во время жестоких месяцев вход скрыт большой глыбой льда, но сейчас лишь горький месяц, и путь будет открыт.
Она не так далеко отсюда, и эта мысль крутится у меня в голове уже битый час, пока я иду. Мой человек ничего не весит в моих руках, к тому же она без сознания. «Ей просто нужно время, чтобы акклиматизироваться к кхай», — убеждаю я себя. Нет причин для беспокойства. Она была больна. Потребуется какое-то время. В моем сердце все еще бушует страх, и я ускоряю шаг.
Моя пещера так же пуста, как я ее и оставил. Есть признаки того, что внутри останавливалось гнездящееся животное, но сейчас здесь никого нет. Я очищаю мусор в углу аккуратно сложенных шкур, а затем среди них укладываю моего человека. Она вздрагивает, ее тело дрожит. До костей пробирающий холод теперь сошел с ее кожи, а это признак того, что кхай согревает ее, но до сих пор она вся просто трепещет. Я решаю развести костер и провести время все организуя для нас, так же я пытаюсь игнорировать напевание моего кхай, поскольку он напевает песню женщине в бессознательном состоянии, в моей постели.
Моя постель.
Моя пара в моей постели.
Из меня вырывается стон, пронзенный волной желания настолько сильной, что у меня от этого голова идет кругом, и я закрываю глаза, заставляя себя быть сильным. Она в скором времени придет в сознание, и тогда мы сможем спариться.
Человек стонет от боли, когда спит, а ее ноги сводит в судорогах. Я осторожно стягиваю с нее покрытия, а затем массирую ее маленькие ножки. Они грязные и миниатюрные, без костистых защитных наростов, покрывающих уязвимые места на моей собственной коже. На ноге у нее по пять пальцев, а у меня три, и при виде фиолетовых, опухших пальчиков, я вспоминаю, что они сломаны.
Их следует вправить, чтобы кхай исцелил их.
Она стонет, ее голова метается, а глаза резко двигаются у нее под веками. Я должен сделать это, пока она без сознания, чтобы не причинить ей еще больше боли. Как ни странно, но от самой мысли о том, чтобы причинить ей боль, у меня живот выворачивает. Я провожу пальцами по пальчикам ее ноги и сверяю, как сидят кости. Затем втягиваю воздух и вставляю кости так, как они должны быть. Я сдерживаюсь, чтобы меня не вырвало желчью, когда кости издают щелчки, вставая обратно на место. А она испускает звук, будто задыхается, и резко вскидывается.
Мне удается вставить все три пальца на ее ноге, а затем осторожно перевязать их кожаными полосками, чтобы удерживать их на месте, до того, как меня выворачивает. Едва мне удается выбраться из пещеры, как меня начинает тошнить. Затем я ногой засыпаю снегом то место, где меня стошнило, при этом испытывая к самому себе отвращение. Я уже вправлял сломанные кости своим соплеменникам. Я вправлял сломанные кости самому себе. Меня никогда не тошнило при мысли о причинении боли.
Эта маленькая женщина уже изменила меня.
Мой кхай напевает у меня в груди, призывая меня вернуться к ней. Я возвращаюсь, и она в моих шкурах выглядит такой маленькой и хрупкой, такой несчастной. И еще грязной.
Я убеждаю себя, что должен раздеть ее, чтобы проверить, нет ли еще ран. Что, когда она проснется, ей бы понравилось, что у нее чистые волосы и кожа. И все это время мой кхай напевает и ритмично пульсирует свое согласие. Он хочет, чтобы я коснулся ее. Заявил права на нее. А я не могу устоять перед этим непреодолимым зовом.
Я настраиваю треногу над огнем и вешаю заполненный снегом пузырь для приготовления пищи. Снег растает и нагреется, тогда я смогу помыть ее. Сейчас нужно заняться своей парой.
Ее грязная одежда странно изготовлена, и мне требуются несколько минут, чтобы стянуть ее с тела. А после этого я отбрасываю ее, чтобы позже отмыть. Похоже, что она состоит из двух частей — длинная туника, которая достигает бедер, и крошечная набедренная повязка, которая меня немного сбивает с толку. Это носят для защиты? Она едва покрывает ее бедра, и вполне очевидно, что люди не выносят экстремальных температурных условий, будучи на открытом воздухе. Поэтому она такая бледная и больная? Разве она не выходит наружу?