Первые ряды смыкаются. Самые дальние тролли понемногу сближаются, пока не начинают тереться друг о друга. Кремень встречается с гранитом и высекает искры. Рука моей троллессы непринужденно проскальзывает в мою.
— Понимаешь, — говорю я, — в те времена я был бы среди зрителей. А сейчас стою на задах сцены и раздумываю обо всем, что может пойти не так.
— Если ты не часть решения, тогда ты часть проблемы!
— И что это должно значить?
— То, что ты пойдешь со мной, и мы найдем тихий уголок.
У троллей половые органы совсем как у людей, ну или почти как у людей, только их не прячут под одеждой. Они свернуты в интимных зонах, прикрытых плитами из камня, которые мы можем отодвигать по своему усмотрению — если, конечно, захотим. Кислотная очистка, которую устроила Жозетта, обнажила мои страсти, и я больше не могу скрывать своего внутреннего смятения. Как бы то ни было, когда ты влюблен, тебе следует отбросить облекающую тебя броню. Некоторые понимают это инстинктивно. Остальные, как правило, остаются в холостяках.
Наши следы в торфе заполняет вода. Я украдкой поглядываю на свою спутницу. На гардине из гранатового бархата, в которую она обернулась, в стратегических точках появились прорехи. Влажная от болотного ила ткань — будто паутина черного кружева, что делает ее бесконечно желанной.
— Почему все так? — шепчет она, когда мы оказываемся достаточно далеко от сцены и музыка становится всего лишь приглушенным грохотом.
Я заключаю ее в объятия, и мы мягко опускаемся на вересковую подстилку. В воздухе разливается аромат давленых веток и цветов.
— Помнишь то огромное сборище на склонах горы Судьбы? — говорю я, зарываясь лицом между ее грудями.
Она кивает и обнимает меня. Там-то мы и встретились, посреди грохота боевых барабанов, от которого ходила ходуном земля. Ритм был просто вулканический. Орки либо плясали, либо дрались между собой, кучка некромантов барыжила заговорами от стеснительности. Острие каменной иглы постреливало лучами злого колдовского света, бегавшими по всей сцене.
— Мы пытались развесить диско-шары, — вспоминает она, — но организаторы нам не разрешили. Сказали, им чуток не хватает интимности. Но причем здесь наш фестиваль?
— Ты припомни… Мы так разошлись, что лава поднялась до верха горных галерей. Нам, кстати, за это сильно пеняли. Кажется, там одна группа, которую не приглашали, ухитрилась просочиться мимо охраны, зайти за маячки безопасности и углубиться в туннели для выхода лавы. Один из них даже в нее провалился. Выживших пришлось эвакуировать по воздуху, чтобы избежать бунта.
— Ты же понимаешь, все уже забыли об этой истории.
— Это не помешало полететь головам, в том числе на самом высоком уровне.
— И ты хотел бы все повторить?
— Мне ничего не пришло в голову, кроме этой идеи. Лава — она как мы: неторопливая, неумолимая, неудержимая…
— И пылкая внутри. — Она хихикает. — Извини, но ты такой сексуальный, когда вот так говоришь.
— Ты правда так думаешь?
Она избавляется от своего импровизированного наряда и закрывает мне рот поцелуем.
Секс у троллей начинается с землетрясения, а продолжается еще более бурно. В финальной стадии разъезжаются тектонические плиты. Вот почему мы так редко им занимаемся. Мир и так полон потрясений.
Однако время от времени мы устраиваем себе такие развлечения.
Толпа начинает заводиться. В действо даже втягивается кое-кто из людей, хотя и из-под прикрытия деревьев. Это не очень эффективно в плане провокации выброса лавы, хотя и довольно шумно. На сцене Берсерки уступают место какой-то перевозбужденной молодежи, которая дробит свои валуны о камни акустической системы. Синхронные движения наших бедер вторят им, и можно подумать, будто их музыка написана специально затем, чтобы задать нам темп.
Земля содрогается, но никто не обращает на это внимания. Нас не отвлекают даже рушащиеся внутренние укрепления замка. Мир суживается до первородного пульса. Горные тролли знают, как открывать расщелины, речные тролли в свойствé с лавой и всем жидким. Нам, ведомым одним и тем же желанием, потребовалось лишь объединиться. Запах раскалившейся породы, идущий снизу наших животов, напоминает аромат вулканов.
Кончиком пальца я ласкаю лицо моей троллессы, знакомое до каждой извилинки рельефа, каждой прожилки камня. Закрыв глаза, она открывается до сердцевины.
Я закрываю в свою очередь глаза, и открываюсь вместе с ней.
Целую вечность спустя я наблюдаю, как дождь смывает последние следы грязи с ее лица. Она улыбается мне, не открывая глаз — она и так знает, что я всматриваюсь в нее.