Говорит Оскар тихо, чуть заикаясь, но, если прислушаться – сами слова звучат очень твердо. И, если честно, Оскар умеет заставить к себе прислушаться.
Они познакомились с мамой давным-давно, в незапамятные какие-то времена, а тут вдруг встретились на каких-то родах – а где же еще?! С мамой только или на родах, или на митинге!.
Он там был чей-то брат, или сват, и в миг, когда все присутствующие тяжело дыша, со слезами на глазах целовались и обнимались, теряя ощущение реальности от счастья, и облегчения что все наконец-то благополучно закончилось – очередной детеныш, красный, сморщенный, окровавленный сладко чмокает, припав впервые к материнской груди, а в воздухе щедро разливается запах пота, мускуса, адреналина и чуда, Оскар, единственный из всех присутствующих умудрившийся остаться сравнительно невозмутимым (его вообще-то трудно смутить), тоже поцеловал маму – но как-то иначе, чем все – не то слишком крепко, не то слишком интимно.
При том, что в поцелуях в такой момент нет, разумеется, ничего личного. Меня саму миллион раз так целовали – стоит только спустится из род. блока, в приемный покой родилки, особенно если ночью или, еще лучше, под утро, и сообщить, эдак между делом, очередному новоявленному отцу о благополучном исходе родов…
Под утро вообще все всегда становятся особо нежными и сентиментальными.
Когда же мама собралась уходить, Оскар вызвался помочь ей донести сумку – ведь мамина рабочая сумка и вправду очень тяжелая, в ней всегда куча бутылочек, флакончиков, металлических инструментов….
И он донес ей сумку до дому, до самой Яхромки – ведь в то время у нас еще не было моей «Астрочки», так что им предстоял полноценный путь из Москвы: в метро с двумя пересадками, плюс сорок минут монорельса, плюс двадцать минут пешком через лес.
С дороги они сели пить чай, и тут, как водится, настал перерыв в электричках, в который оба они заснули каменным сном – как же, ночь на родах, оба не выспались. Потом…
Потом, уже гораздо позже, мама мне объяснила, что Оскар в то время только-только вернулся из мест не столь отдаленных. Жить ему было толком негде, скитался по родственникам и друзьям, то тут поживет, то там. Нет ничего более постоянного, чем временные положения.
У нас он тогда завис надолго. Потом исчез, потом опять появился.
Иной раз так сразу и не скажешь, есть Оскар в доме, или нету его. Бывает, он по целым дням не выходит из маминой комнаты. Бывает, исчезает куда-то совсем на долгие недели и месяцы. Один раз, помнится, исчез почти на год.
За это время у нас родилась Таня.
Вообще, Оскар очень клевый. Никогда ни во что не вмешивается, никому ничего не велит, не говорит: «Сделай, детка, так-то и так-то», не лезет, как иные прочие, с непрошеными советами. Оскар тюкает себе втихомолку в своем углу по компьютерным клавишам, слушает, не встревая в наши споры и разговоры, и терпеливо ждет, когда и если его попросят высказать свое мнение. И уж тут скажет, так скажет – просто как припечатает.
На самом деле, черт его знает, почему мы его так слушаемся – просто доверяем ему, что ли.
Единственное, что может вывести его из себя, это любое упоминание о системе. Систему Оскар ненавидит всеми фибрами души, и посвящает борьбе с ней всю свою жизнь.
И он умеет буквально все – в каком-то смысле, не хуже дяди Саши.
Именно Оскару суждено было стать моей первой любовью – да-да, той самой, с трелями соловья, придыханием, и замиранием сердца. Конечно же, абсолютно платонической, но с постоянной боевой готовностью – буде только представится такая возможность! – отдать любимому и душу, и тело.
Соловьев, кстати, в Яхромке завались, иной раз всю ночь так щелкают и свистят – заснуть просто невозможно!
Смешно сказать, но когда-то тринадцатилетняя я, совсем как сегодняшняя Марфа, вскакивала за полночь, чтобы пожарить Ему картошки – потому что от мамы разве дождешься? Чтоб с лучком и с яичком, в точности как Он любит. И сидела потом, по-бабьи подперев щеку кулаком, замирая от счастья, смотрела, как Он ест – и ничего мне было больше в жизни не надо!
Со стороны, небось, выглядело – ухохочешься! Мелкая тощая шмакодявка, и лысый, небритый мужик, с изуродованным шрамами лицом.
– Оскар, – приставала я к нему. – Ну скажи мне, за что ты сидел?
А он в ответ только скалился стальными зубами.
– Неправильная постановка вопроса. Не за что, Настенька, а почему.
– Ну хорошо, почему?