Оп! – восклицал он пару минут спустя, тоном фокусника, извлекающего кроля из шляпы – А вот и ваш ребенок, мадам! Немножечко грязненький, и в крови, но ничего – сейчас Настя нам его вымоет!
Случалось, матери после этих родов разглядывали малыша с легким брезгливым недоумением: что, и вот это вот из меня вылезло? Вы уверены?
Годика через пол я вполне бы уже могла замутить диссер на тему «Техника приема родов у паралитичек». Кстати, утверждают, что рожать можно и при квадриплегии, в то время как эпидураль делает пациентку парализованной всего лишь наполовину.
Отмывая от крови инструменты и койку-трансформер, и придавая опустевшему боксу пристойный и, по возможности, даже уютный вид, я чувствовала себя винтиком большой, хорошо отлаженной машины, уверенно мчащейся по накатанной плоскости, куда-то в светлую даль.
Доктор Лева хвалил меня, хлопал время от времени одобрительно по попке, задавал иногда каверзные вопросы из акушерства. Старшая акушерка, как положено, вставляла периодически пистоны за недостаточно чисто оттертую стенку позади кровати (и как только брызги крови туда попадают, ума не приложу!) и недостаточно аккуратно сложенные стопки белья.
Конечно, я уставала! От беспрерывной беготни взад вперед, постоянных улыбок, долгого стояния перед креслом – ведь сам, практически без помощи материнского тела, ребенок выбирался на свет очень медленно. От бесконечных уборок, помывок и стерилизаций окружающего пространства.
Но в целом я была довольна. Это был мой новый мир, и я неплохо в нем приживалась. Я с удовольствием оставалась на дополнительные дежурства и брала лишние смены, если меня об этом просили.
По утрам я приходила в чистое, свежеотмытое кем-то из предыдущей смены отделение. Принимала новых, чуть постанывающих пациенток, улыбалась им, помогала переодеться, провожала в палату, успокаивала, ободряла. Уверяла, что анестезиолог вот-вот появится. И он действительно, рано или поздно, всегда появлялся.
На рассвете следующего дня я спускала на лифте в подвал тяжелые мешки с простынями, насквозь промокшими от крови, и тяжелые биксы с металлическими инструментами – колющими, режущими, зажимающими.
Все это не имело прямого отношения к моим милым, улыбчивым пациенткам.
Это взаимодействовало с той, нижней, парализованной, отключенной, временно как бы и не принадлежащей им частью тела.
Иногда мне казалось, что, если обычно, при поступлении в роддом, женщины скидывают одежду, то эти заодно оставляли при входе всю нижнюю половину тела. Временно, конечно. Впрочем, как и одежду.
*
Все, до единого человека в обсервации знали, что и без того большой кожаный диван в кабинете зав отделением без труда раскладывается до двуспальной кровати, причем многие знали это из личного опыта.
Мой же собственный личный опыт складывался тогда из неловких поцелуев с покойным, научившим меня когда-то летать Валеркой, немого обожания Оскара, и диких, жарких снов, от которых просыпаешься вся в поту, с колотящимся сердцем.
Мужское тело в те времена представляло для меня одну сплошную загадку, в то время как женское, не имело, казалось бы, никаких от меня тайн. Ведь все самое сокровенное было бессчетное количество раз не только обнажено перед моими глазами, но случалось, и разорвано, выпотрошено, буквально даже вывернуто наизнанку.
– Скажи-ка, малыш, у тебя, что же, совсем нет никакой личной жизни? Я вижу твою физиономию около себя третьи сутки подряд. Нельзя ж так гробиться на работе!
– Ничего, мне полезно! Я ж еще только осваиваюсь, и вообще. И потом, а сами вы? Третий день, считай, из родзала не выходите!
– Ну что ж сделаешь, если вы, такие красивые, так трудно рожаете?
– А вы не думаете, Лев Самуилович, что если б их не обезболивали так тотально, они рожали бы куда быстрее и легче? Вот, помните, на прошлой неделе одну поздно привезли, и она, прямо в приемном покое, на третьей потуге, раз – и все! И ведь большой довольно-таки был мальчик, четыре с лишним, а обошлось без разрывов.
– Настя, это ж редкость! Если б все так рожали, акушеры стали бы не нужны. А что без разрывов – так это все твои золотые ручки! По всем законам физики должны была разорваться!
Цапнул меня за кисть, и поднес к губам. Я, как всегда, привычно отдернула руку: что, мол, за глупости? Ведь знает, что не люблю!