Только много ли вам проку от мертвого?
– А тебя как зовут? – неожиданно для самой себя спрашиваю я.
– Ну, Степан.
– Ну вот что, Степа. Приятно, так сказать, познакомиться. Сейчас, когда лифт остановится, ты из него сразу выйдешь. И – бегом, чтобы духа твоего больше здесь не было! Имей в виду – у меня в кармане баллон с черемухой, и палец уже на кнопочке, а если что, то мне и одной зубочистки хватит тебе оба глаза выколоть, и перепонку в ухе проткнуть, я смогу, я анатомию изучала!
Когда лифт, наконец, останавливается, Степа одним прыжком выпрыгивает из не успевших до конца раскрыться дверей, и, не оглядываясь, чешет куда-то вдаль. А я еду дальше вниз – на минус пятый.
*
У Наташиной девочки – второй, которую она назвала Женей, сыпь и температура. У старшей, Ани, сыпь тоже есть, но температуры нету. Сыпь мелкая, красная, похожая на потничку. Мы обсуждаем, как Наташа кормит девочек, как одевает, как умудряется здесь купать, что она ест сама. На вид обе малышки подросли, чистенькие и опрятные. Я говорю Наташе, что она молодец, искренне восхищаюсь тем, как у нее все тут организовано, сетую, что девочки столько времени совсем без света и воздуха, ставлю маленькой Жене свечку от температуры с парацетомолом. Болтаю без умолку, предлагаю все же вызвать врача, вызываюсь сама его притащить – хорошего, своего, надежного. Наташа слушает, улыбается, покачивает головой.
На полу, на ступеньках, вокруг матраса сидят мальчишки, лет от пятнадцати до двадцати. Тоже слушают, покачивают головами. Нет, не надо сюда никого приводить. Слишком уж это стремно.
Но ведь и здесь тоже стремно – настаиваю я. Вас вон сколько знает, где прячется Наташа.
Это ничего, говорят они, мы здесь все свои. С восемнадцатого детдома.
Слыхала я про этот детдом.
Московский детский дом интернат для детей сирот и лишенных родительского попечения №18 был обычным казенным учреждением с серыми каменными стенами, большими спальнями с разбивкой по классам, и длинными зелеными коридорами.
Когда я в детстве пыталась представить себе детский дом, у меня выходило что-то между детсадом и летним лагерем, с той лишь разницей, что мама никогда не придет и не заберет домой. Такое себе место меж временем и пространством, где нет никакого домой, а чей-то рабочий день, мелкая деталь которого ты, неделя, месяц и год все длятся и длятся, растянутые в бесконечность.
Дети в детском учреждении живут от еды к еде, от сна к сну, постепенно замирая и засыпая, просыпаясь лишь для того, чтобы опять поесть. Они спят на прогулках, спят на уроках, спят ночью и в тихий час, изредка оживляясь на вспышки агрессии, – и снова сон, сон, сон.
Это – идеальный детдом, где еды, воды, тепла и туалетов хватает на всех. Попадая туда извне, ты сперва по инерции ждешь, что когда-нибудь это кончится – придут мама, папа, тетя, дядя – и заберут, наконец, домой. Но постепенно до тебя доходит, что дома больше нет, что дом – это просто какая-то абстракция, а был ли дом когда-то вообще? Наверное, это просто такая сказочка для детей. Никаких таких домов в реальной жизни и не бывает.
Есть только ряд кроватей, среди которых одна – твоя, и ряд тумбочек между ними. В тумбочке у твоей кровати – все твои вещи. Если их, конечно, еще не сперли.
Ты все время на виду и среди людей, но, если тебе повезет, и у тебя нет слишком красивых глаз или чересчур лопоухих ушей, то, значит, никто на тебя по-настоящему никогда и не смотрит.
Этот сон без особенных сновидений. Довольно чуткий, ведь тебе всегда надо быть начеку – чтобы что-нибудь не украли, чтоб не попасть под раздачу, когда кому-то захочется поиздеваться над тем, кто поближе – не со зла, а просто со скуки. Чтоб вовремя услыхать и выполнить чье-то исходящее свыше распоряжение, и не получить нагоняй.
Потом ты узнаешь, что есть более глубокие и яркие сны. Сны, в которых настоящая жизнь и яркие краски. Чтобы попасть в них, надо что-то выпить, съесть или покурить. А еще, если тебе повезло, и у тебя есть друг – человек, которому ты по-настоящему доверяешь, то ты можешь попросить его слегка тебя придушить – не сильно, не до конца, сдавить шею вафельным полотенцем, которое, в отличие от чего другого, всегда под рукой. И тогда, отрубаясь, ты увидишь такое!
Вот такая жизнь бывает в детдоме, и 18-й не был никаким исключением, пока туда не пришел работать Александр Менделевич.
При одном звуке этого имени у всех у них загораются глаза. Все начинают, перебивая друг друга, объяснять мне, что это для них было – Александр Менделевич.
– Он нас собирал всех по вечерам в спальнях, и заставлял разговаривать.