Костя не отвечал. Я глянула в замочную скважину. Он сидел к ней спиной, лицом к стенке, обхватив себя за плечи руками, и весь мелко трясся.
Так, подумала я пора мне, пожалуй, уже выходить. Последнее, чего мне хотелось, это чтоб он вернулся назад, в ту осень. Пускай даже мысленно. Ох, чувствую, и погано ж ему там было!
В этот момент Костя, опустил на колени руки и, по-прежнему не оборачиваясь, заговорил:
– Я вот только одного не могу понять, как это для тебя его никогда толком не было, если для меня он начал существовать прям в тот самый миг, как ты мне о нем рассказала?
– Ну, – неожиданно почти спокойным голосом, и даже чуточку свысока произнесла Инна, – может в этом-то как раз и заключается различие в женской и мужской психологии? Далекая мечта для тебя реальней и ближе растущей тяжести в животе и мокрых пеленок.
Г-ди, она хоть знает, кому все это говорит?! Хотя откуда же ей.
Инна встала, и легко, грациозно подошла к Косте, обхватила руками его лицо. Развернула к себе, ласково заглянула в глаза. Буря отбушевала, хотела она сказать. Все всё уже поняли, пережили, извлекли уроки. Можно начинать жить дальше. Сейчас она его поцелует, и все совсем пройдет.
Теперь-то, когда все кончилось, и он сам ее позвал, и они все-все, до крошечки, между собою выяснили, проговорили, когда ничего уже недосказанным не осталось, можно, наконец-то, поцеловаться?
Но я не стала ждать этой более чем естественной развязки. Согнув указательный палец, я вежливо постучалась в стенку костяшкой, и решительно распахнула дверь кладовой.
– Привет! Извиняюсь, что помешала! – жизнерадостно выпалила я на одном дыханье.
– Ты?! – изумленно вскрикнула Инна. – Откуда… Что ты здесь делаешь?! – Тут тень понимания мелькнула на ее немедленно снова сморщившемся в плаче лице, на котором и прежние-то дорожки от слез еще толком не высохли. – Так вот откуда он… Но зачем?! – и, уже Косте, – ты что, специально отыскал ее?! Хотел унизить меня, поиздеваться?! Думаешь, мне все это легко далось?! Да я ночей не сплю, реву, как идиотка, каждый раз до рассвета, все мне его плач сквозь сон слышится…
– Ну, тогда можешь переставать рыдать, и начинать спать спокойно. Потому, что ваш с Костей ребенок жив, и все с ним почти в порядке.
– Жив?! То есть как это он может быть… жив?! Ты ж сама сказала тогда, что, это все, ну… рефлекторное… (Костя при этих ее словах слегка поперхнулся).
Инна обалдело смолкла, переводя глаза с Кости на меня и обратно. Медленно опустилась на стоящий позади нее стул. Правда постепенно стала до нее доходить.
– Блиин, – протянула она, уже без особой мелодраматики. – То есть тогда…? А мама моя и папа, они-то, выходит, все знали? И мне ничего велели не говорить? Не, ну у меня и предки! Это ж кому рассказать! Ну, так и что ж мне теперь прикажете делать? И что тут можно сделать вообще?
– Вот это, – веско сказала я. – Нам и нужно теперь решить.
*
Для такой огромной палаты здесь было удивительно тихо. Высокие сводчатые потолки уносились куда-то вверх, и, должно быть, акустика здесь была дай Б-же. Но никто не кричал, не раскачивал прутья кроватки, стремясь выбраться наружу. Двадцать восемь разного возраста, от месяца до полугода, младенцев не смотрели по сторонам, не следили взглядом за проходящими мимо людьми, не пускали пузыри и не улыбались. Большинство сосредоточенно разглядывало над собой потолок. Казалось, дети полностью погружены в себя. Глаза их подернулись тонкой пленкой, словно они, подобно котятам или щенкам, отрастили себе третье веко. Разбросанные вокруг по стенам цветные зайчики-белочки казались тоже почему-то до странности одинокими.
– Ну, вот он, – Лика подвела нас к третьей в седьмом ряду кроватке. Кроватка была старого образца, металлическая, выкрашенная белой масляной краской. Такие кроватки легко обрабатывать дезраствором. Во время ежегодных «больших моек» их попросту покрывают свежим слоем краски, и они делаются как новенькие.
– Какой странный! Голова огромная, вытянутая, а сам будто паучок. Никогда таких младенцев не видела! А точно с ним все в порядке? – растерянно, и немного брезгливо спросила Инна, явно не решаясь до него дотронуться.