Он вернулся к ее ровеснице — к Анне Фелпс.
— Ну что ж, вкусно там вас покормили, вкуснее, чем я кормлю? — сказала она.
— Вкуснее, чем вы, миссис Фелпс, меня никто не кормил.
— Хм! Вот и вырвала у вас признание, — сказала она.
— Вы первая и вы единственная, — сказал он. — Моя мать была бездарной стряпухой.
— Была?
— Была и есть, конечно.
— Вы никогда не говорите о своей матери. Про отца я слышала, он преподает в колледже, а о матери ничего не знаю.
— Грустная это история.
— Да?
— Грустнее и быть не может. Моя мать самая скучная женщина из всех, кого я знал.
— Даже если это правда, не надо так говорить.
— Вы сами вырвали у меня такое признание, — сказал он.
— Опять умничаете? Почему же вы говорите про мать, что она скучная?
— Почему я так говорю или почему я так считаю? Говорю — потому что она на самом деле скучная. Считаю — потому что это так и есть. У нее не было ни одной собственной мысли в голове. Все, что она нам вещала, все было заранее пережевано моим отцом. А он тоже не гигант интеллекта.
— Так относиться к своим родителям… не знаю… Я видела детей, у которых не было настоящего детства, и из них мало кто вышел в люди.
— Я-то в люди вышел. Не так давно я послал отцу восемь тысяч долларов. Столько, сколько, по моим подсчетам, ему стоило мое обучение в школе и в колледже, если уж говорить о колледже.
— И по этим подсчетам ваш сыновний долг исчерпан?
— Нет, не совсем. Я пошлю ему еще четырнадцать тысяч. Это за те годы, что были до колледжа.
— И тогда — полный расчет?
— Полный.
— Ну что ж, по крайней мере вы не перевели на деньги их любовь и нежность.
— Нет, перевел. Это равняется нулю. Если уж на то пошло, они мне сами задолжали за любовь и нежность, которую я расточал им до восьми-девяти лет. С этого возраста я стал разбираться в себе и в своих родителях.
— Почему они вас не любили?
— Потому что я им мешал. Ничего не купить, никуда не поехать.
— И вы чувствовали себя лишним в семье?
— Да. Банально, но так это и было, миссис Фелпс. Некоторых детей лупят, меня никогда не лупили. Жестоких, изощренных наказаний, как выражаются юристы, тоже не помню. Всегда я был обут, одет, сыт. Моему отцу и в голову бы не пришло преступить закон, запрещающий жестокое обращение с детьми. Но он не стеснялся транжирить деньги, угождая своим низменным инстинктам.
— На женщин?
— Нет. Угождал своему дурацкому вкусу в живописи. Он искал поклонения и скупал картины неизвестных художников. Да разве я вам не рассказывал?
— Нет, не рассказывали.
— Так вот, мой родитель пользовался известностью среди всяких мазил и невежд, потому что покупал у них картины. Вместо того чтобы тратиться на то, что было нужно мне.
— Например?
— Ну… не послал меня за границу.
— В восемь-девять лет?
— Нет, когда я был постарше. В двенадцать-тринадцать. Я хотел съездить в Англию и поговорить с Джорджем Бернардом Шоу.
— Это в двенадцать-то лет?
— Да. К двенадцати годам у меня уже было написано семь или восемь пьес.
— Могли бы съездить в Англию и попозже.
— Да, мог, но мне уже не хотелось поговорить ни с Шоу, ни с Марджори Доу.
— А она кто такая?
— Мистер Шоу и Марджори Доу. Это так у меня с языка сорвалось, — сказал он.
— Да, у вас привычка говорить первое, что придет в голову. Я часто это замечала. Некоторые словечки лучше бы держали при себе.
— Невозможно. Художник во мне требует выражения.
— Да? Я не знала, что вы еще и художник.
— Художник, миссис Фелпс. Не живописец. Вы, конечно, слышали выражение «художественный темперамент», его применяют не только к тем, кто занимается изобразительным искусством.
— Слышала, не слышала… хватит. Столько от вас всего наслушаешься за день, да еще такой тихий, как воскресенье. Что вы хотите на ужин? Я вечером уйду, но приготовлю до ухода.
— Хочу ваших изумительных сандвичей с языком.