— Как! Это вы!.. Но ведь вы — тот молодец, которого я ищу! Вас-то мне и надо! Они чуть было не распотрошили вас?.. Сорвалось!.. Но они все равно способны сослать вас в Кайенну![125] Да, да!
Он прав. Из министерства юстиции поступил приказ передать меня жандармам.
Четыре черных силуэта обступили меня, и мы двинулись в путь, как китайские тени.
Наши шаги гулко раздаются в ночной тиши; полуношники подходят и глазеют на нас.
Остановка в полицейском участке. — Допрос, обыск, заключение в кутузку.
Нарочный привозит распоряжение о переводе меня в арестный дом.
Я устало опустился на деревянные нары, между нищим с культяпками, растравляющим свои язвы каким-то снадобьем, и человеком с интеллигентным, но совершенно растерянным лицом. Увидев, что я сравнительно прилично одет, он придвинулся вплотную ко мне и тихо, сквозь сжатые зубы, чуть не задыхаясь, зашептал:
— Я — скульптор... Я не успел намочить глину... Не дал поесть кошке... Я шел купить ей печенки... меня схватили с республиканцами...
У него захватило дыхание.
— А вы? — с трудом вымолвил он.
— Я не шел за печенкой... У меня нет кошки, у меня есть убеждения.
— Как ваше имя?
— Вентра.
— Ах, боже мой!
Он отодвигается, закутывается в свое пальто и прячет голову, как страус.
Но скоро он высовывает ее и дрожащим голосом, почти касаясь моего уха, шепчет:
— Когда придут полицейские, сделайте вид, что не знаете меня, хорошо?
— Да, да! Спокойной ночи! Эй вы, калека, уберите-ка ваши крылышки!
Утро. На скульптора жалко смотреть.
Его допрашивают первым.
— Я ничего не сделал... Я шел за печенкой для кошки... Я — скульптор... Я не намочил глину... Меня освободят?.. Я стою за порядок...
— За или против — нам наплевать! Уведите его!
Я — стреляная птица.
Тюремный сторож догадывается об этом, и мы с ним болтаем по дороге в камеру.
— Вы уже сидели здесь?.. Я это сразу понял! Вместе с Бланки? Делеклюзом? Межи?..[126] Я знаю всех этих господ... Употребляете? — И он протягивает мне табакерку.
Мне разрешили выйти подышать свежим воздухом.
Правда, я по-прежнему меж четырех стен, но зато под открытым небом.
Какой-то шум отвлекает на минуту тюремщиков, и они бросают заключенных на полдороге.
Какой-то человек подходит ко мне и трогает меня за плечо... Нет, это не человек, а какой-то призрак, выходец с того света!
— Вы не узнаете меня?
Мне кажется, что я действительно видел уже где-то этот потертый сюртук, болтающийся, как пустой мешок.
— Я скульптор.
— Да, помню... глина... кошка... печенка...
— Как вы думаете, что они сделают с нами?
— Расстреляют.
— Расстреляют!.. Нас!.. А между тем у меня там кое-что было!
— Где это?
— Разве я вам не сказал своего имени?
— ?..
— Я Франсиа.
Франсиа! Вот тебе на! Ведь это ему было поручено изваять статую воинствующей Республики с обнаженной шпагой в руке.
Я все жду, что меня вызовут на допрос, жду с мучительным беспокойством.
Один из сторожей сообщил мне по секрету, что на днях перед зданием Палаты была бурная демонстрация.
Он утверждает, что сегодня после полудня будет еще одна во главе с Рошфором; его должны вызволить из тюрьмы Сент-Пелажи.
— Милостивый государь, вы обвиняетесь в подстрекательстве к гражданской войне.
Хочу объясниться, но чиновник останавливает меня взглядом и жестом.
— За то время, что вы находитесь здесь, милостивый государь, великие бедствия постигли Францию. Она нуждается во всех своих сынах. Лицо, приказавшее арестовать вас, просит меня теперь открыть перед вами двери тюрьмы. Вы свободны.
Он сказал это совсем просто, и голос его задрожал при словах «великие бедствия».
Я вышел из дома заключения еще более печальный, чем вошел туда.
Я подбежал к афишам. Эти огромные белые плакаты, расклеенные на стенах, испугали меня: я словно увидел бледный лик моей родины.
Что там такое?..
Признайся, Вентра, что в глубине души ты был скорее несчастен, чем доволен, узнав, что император одержал победу. Ты страдал, поверив слухам о победе, почти так же, как горбун Наке[127], которого это заставило плакать от злости.
И вот облачко заволакивает твои глаза, на них показываются слезы.
Двое суток провел я, сосредоточив все свои мысли и чувства на известиях оттуда, прислушиваясь к эху далекой канонады и к шуму улицы.
125
126
127