Кто-то выстрелил.
Метили в Пилеса, и он ответил. Выстрел за выстрел. Убили одного из наших. Он убил одного из них.
Это хорошо!
Бегу туда, но людской поток захлестывает меня и уносит в своем течении к Бурбонскому дворцу.
Есть ли кто-нибудь из популярных лиц во главе?
Никого!
Впрочем, трудно что-нибудь различить в этом приливе и отливе; напор всяких случайностей ломает и спутывает ряды людей, подобно тому как катит и смешивает морская волна гальку на песчаной отмели.
Многие узнали меня.
— Вы разве не на совещании депутатов, Вентра?
— Как видите! Я не нуждаюсь ни в их советах, ни в разрешении, для того чтобы кричать: «Да здравствует Республика, долой Наполеона!»
— Тсс! Тише! Не бунтуйте!..
— Не бунтовать?.. Но ведь я так это люблю!
— Наши представители должны принять нас у входа в Законодательный корпус и дать нам инструкции. До тех пор — молчок!
Вечно ожидать, пока генеральные штабы высидят свои инструкции.
Неужели окружающие меня думают, что если они будут молчать, то войска и полиция станут церемониться с ними? Пусть даже они проглотят свои языки, — им все равно перережут глотку, если только власть чувствует себя еще достаточно сильной, чтобы пойти на это.
Кричать «да здравствует Республика», — но ведь этим, товарищи, можно только сохранить свою шкуру! Если восстание имеет лозунг и знамя, уже побывавшее в боях, — оно на полпути к победе. Когда перед ружьями встает идея, — они начинают дрожать в руках солдат, которые ясно видят, что офицеры колеблются подать своей шпагой сигнал к избиению.
Эти носители эполет чувствуют, что на них смотрит история.
На площади Согласия я подошел к группе людей, во весь голос призывавших к восстанию.
Как поступили другие? Добрались ли они до Палаты, видели ли депутатов? — Ничего не знаю.
Одно несомненно: толпа все время дробится, делится на мелкие части.
Змея извивается в ночной тиши. Усталость рвет ее на куски, но они не перестают трепетать. Двое или трое окровавлены; есть несколько раненых смельчаков: они нападали в одиночку, когда в начале вечера полиция еще осмеливалась показывать свой нос и стрелять.
Ночь свежа; с безмятежного ясного неба на землю льется покой.
Вот уже шесть часов, как у нас Республика, «Республика мира и согласия». Мне хотелось провозгласить ее социалистической, я высоко поднял свою шляпу, но мне нахлобучили ее на нос и заткнули глотку.
— Рано!.. Пусть еще овца поплачет! Для начала пусть будет просто «республика»... И птица ведь не сразу гнездо вьет! Тише едешь, дальше будешь... Не забывайте, что близко враг, что пруссаки смотрят на нас!
Я даю овце поплакать, но мне кажется, что, с тех пор как я живу на свете, она только и знает, эта овца, что рыдает передо мной, и я вечно вынужден ждать, когда она кончит.
Ну что ж, плачь, плачь!.. Лишь бы только и мне дали пролить слезу... В этом я уже менее уверен.
Итак, у нас Республика? Скажите на милость!
Однако, когда я хотел войти в ратушу, мне преградили путь прикладом ружья, а когда я назвал себя, то начальник поста раскричался:
— Этого мерзавца в особенности не смейте пропускать! Вы знаете, что он только что говорил? «Нужно выбросить в окно это картонное правительство и провозгласить революцию!»
Неужели я сказал это?.. Возможно. Только, во всяком случае, не в таких выражениях.
Конечно, я не полезу на скамью, чтобы шикать на социальную республику; но если она высунет свой нос, то я, уж конечно, не откажусь помочь ей выбросить в окно всех этих депутатишек, не запретив им, впрочем, подостлать внизу тюфячки, чтобы они не сделали себе бобо.
Во многих местах хватали полицейских и избивали их. Какие-то буржуа, благопристойные на вид, совершенно спокойно советовали побросать их в Сену. Но блузники не очень уж нажимали на них, и достаточно было напомнить им о женах и детях этих полицейских, чтобы они выпустили свою добычу.
Я помог — без особых усилий — освобождению двух полицейских чиновников. Они были в новеньких с иголочки мундирах и уверяли меня, отряхиваясь и поправляя свой пробор, что они всегда были республиканцами и передовыми до чертиков!
— Мы, может быть, добиваемся даже еще большего, чем вы, сударь.
137