А если б его Маша вот так, как эта женщина?.. За полторы тысячи верст — одна, чтобы накормить детей... Нет, не имел он права оставлять ее там, на станции!
Что теперь чувствует тот милиционер-бородач? Он ведь был по-своему прав, этот ревнитель законности и порядка: ему приказали — он действует. Разве он один виноват в смерти женщины? Всюду анархия, хаос! Как ему самому во всем этом разобраться?..
Цюрупе вспомнилась давняя голодовка в шацкой тюрьме: навязчивые, неотступные мысли о еде, галлюцинации, сны. С какой жадностью видел он тогда перед собой все тот же кусок житного хлеба, который мать отдала когда-то хромому нищему! Потом пришло изнеможение: не было сил натянуть брюки, обуться, поднять руки. Потом пена на губах товарища по камере, санитары со смирительной рубашкой...
Его товарищи и с ними вместе он, Цюрупа, тогда выдержали, добились своего, но чувство голода запомнилось на всю жизнь, и с тех пор не было для него большего страха, чем страх, что снова придет это чувство. Он боялся голода всегда.
И теперь, став продовольственным работником, он с каждым днем все больше и больше убеждался, что боязнь эта не напрасна. Прав поэт, тысячу раз прав: «В мире есть царь...» Нашествия варваров, наводнения, землетрясения — ничто по сравнению с ним, с голодом...
Александр Дмитриевич невольно подумал о тех, кто сейчас, в первый месяц революции, должны ломать голову над тем, как прокормить огромную, истерзанную войной, замерзающую страну. Если бы ему предложили стать на их место или идти в отряд смертников, он, наверное, бы выбрал отряд.
И надо же было так случиться, чтобы спустя неделю после этого в кабинете Председателя Совета Народных Комиссаров произошел разговор, круто изменивший судьбу Александра Дмитриевича.
Только окончилось заседание ЦК. Свердлов задержался у Ленина. Яков Михайлович достал папиросу и уже было вставил ее в мундштучок, но вовремя спохватился: Ильич не терпел табачного дыма. Свердлов спрятал спички в карман тужурки, подсел к столу и пожаловался:
— Что нам делать с Комиссариатом продовольствия, Владимир Ильич?
— Прежде всего надо делать сам Комиссариат продовольствия. — Ленин невесело улыбнулся, встал из-за стола и прошел из угла в угол громадной светлой комнаты. — Комиссариат этот есть пока только на бумаге, практически же его у нас нет! Как, впрочем, нет еще и государственного аппарата вообще. Да, да! Не возражайте, Яков Михайлович! Не спорьте. То, что удалось создать за месяц, это очень, очень много, это грандиозно... по сравнению с Парижской коммуной. Но если принять во внимание масштаб задач, которые нам предстоит решить... Все, что пока у нас есть, все это или плохо, или работает против нас. Особенно Народный, — он сделал ироническое ударение на этом слове, — комиссариат продовольствия! Гнездо саботажников!
— Мне кажется, Владимир Ильич, что преемник Теодоровича хорошо понимает принципы нашей продовольственной политики, но что касается практической стороны...
— Да, он слишком прямолинеен, слишком любит идти напролом. А сейчас, когда все еще так зыбко, когда приходится считаться с Громаном, с его «десяткой», враждебной нам...
— И между тем, по существу, руководящей пока продовольственным делом! — вставил Свердлов и, подумав, добавил: — Надо нам не столько декларировать, сколько строить, строить.
— Нужна мягкая твердость. — Ленин устало опустился в кресло напротив Свердлова и тоже задумался.
Но вдруг рука его доверительно, почти нежно коснулась колена собеседника:
— Есть у меня один человек на примете.
— Кто такой?
— Цюрупа. Не слышали? Александр Дмитриевич Цюрупа.
— Цюрупа? Как же не слышал? Такая редкая, запоминающаяся фамилия! Мне говорил о нем недавно Кривов. Рассказывал, что выступление Цюрупы на продовольственном съезде в Москве, где превозносили генерала Духонина, а нас предавали анафеме, произвело на всех впечатление разорвавшейся бомбы. Представляете обстановку? Съезд, созванный еще Временным правительством, — эсеры, меньшевики, кадеты! «Большевик» и «Совет Народных Комиссаров» — бранные слова, а «Вся власть — Учредительному собранию!» — руководящий лозунг... И вдруг на трибуну поднимается человек и спокойно заявляет: «Я — большевик, и стою на позиции «Вся власть — Совету Народных Комиссаров!..»»
— Да, — Ленин слегка наклонил голову, как бы оценивая сказанное, — это наш товарищ, целиком наш. Я познакомился с ним, кажется, в девятьсот первом... Нет, в девятисотом году. Надя должна была дожить свой срок ссылки в Уфе, и мы прямо из Шушенского приехали туда. — Он мечтательно улыбнулся, припоминая что-то далекое и невозвратимое, тягостное и вместе с тем милое, и задумался так, словно рядом никого не было, но тут же, спохватившись, чуть виновато заметил: — Да-да... Так вот о Цюрупе. Это убежденный, горячий революционер, еще искровской закалки. Скромнейший человек. Не оратор, не писатель, но прекрасный организатор. Практик, труженик... Пока некоторые — да что некоторые, — многие наши товарищи на местах после Февраля митинговали и дискутировали, он там, в своей Уфе, копил и копил для революции хлеб. И сразу же после двадцать пятого октября, когда с продовольствием у нас в Питере стало невмоготу, двинул весь этот накопленный хлеб к нам сюда. Может быть, даже наверняка, это помогло нам одолеть Керенского.