— Все это очень хорошо, — вздохнул Яков Михайлович. — Но одно дело — губерния, а другое — государственные масштабы.
— Цюрупа, я убежден, отлично понимает смысл и значение того дела, которому себя отдает. Он агроном по образованию, полжизни провел в деревне — знает ее лучше нас с вами. Для Компрода это сейчас едва ли не самое главное.
— Самое главное для народного комиссара, извините меня за пропись, быть политиком.
— Думаю, и этого в нем достаточно. В самые трудные времена не колебался, не юлил, а неизменно стоял на большевистских позициях. От Февраля к Октябрю он — председатель губернского комитета партии. Избран председателем городской думы — в Уфе. Спокоен, уравновешен. Огромная воля. Ясная голова. Прост, умеет ладить с людьми и в то же время гнуть свое.
— И все-таки, — вздохнул Яков Михайлович, — так сразу из губернии в наркомы? В министры?!
— Яков Михайлович! — засмеялся Ленин и погрозил пальцем. — Не успел стать президентом, как уже... — Он склонился к Свердлову и, оглянувшись по сторонам, зашептал: — Признаюсь вам по секрету, я тоже до сих пор никогда не был премьер-министром. — И, снова сделавшись серьезным, внезапно закончил: — Кроме того, я и не предлагаю Цюрупу сразу в наркомы... — И тут же сам себя перебил: — И все же в Наркомпроде нужен человек, на которого мы могли бы полностью положиться, особенно теперь...
— Да, — согласился Свердлов. — Заключение мира с Германией потребует от нас всех сил, предельного напряжения. Я предвижу осложнения даже в ЦК.
— Вот именно. — Ленин помрачнел, глубокие суровые складки упрямо сошлись у него на лбу. — Давайте для начала попробуем Цюрупу в роли товарища наркома. Не возражаете?
Свердлов молча кивнул головой.
Вокзал в Петрограде, казалось, нарочно, наперекор всему и всем, ничем не напоминал о недавних днях революционной борьбы. Все было здесь на своих местах, все привычно и подчеркнуто обыденно — и носильщики в белых грязноватых фартуках, шеренгой встречавшие поезд, и буфет, и «комната для хранения», куда так же, как всегда, можно было сдать багаж.
И так же, как «в доброе старое время», первый, кто встречал приезжающих при выходе из вокзала, был бронзовый городовой всея Руси — царь Александр Третий.
Но едва лишь Цюрупа сделал несколько шагов по площади, в глаза ему бросилось красное полотнище, натянутое поперек Невского проспекта:
«Вся власть — Учредительному собранию!»
Под ним гудела толпа. Опять толпа! И здесь люди собираются толпами при каждом удобном случае... И здесь давка, ругань, выкрики.
Он подошел ближе и услышал:
— Погодите!
— Вот придет Каледин!
— Каледин вам покажет!
— Фонарей не хватит на всех!
— Долой совдепию!
— Долой Совет Народных Комиссаров!
Сейчас только Александр Дмитриевич обратил внимание на то, что в этой странной толпе демонстрантов пестрят чиновничьи фуражки, шинели юнкеров, бобровые воротники, каракулевые папахи, дамские шляпки с модными вишенками, — словом, все атрибуты «приличной» публики.
И тут же, стараясь перекричать друг друга, взад и вперед носились мальчишки-газетчики:
— Финляндский сейм утвердил закон о независимости!
— Вооруженное восстание казаков в Оренбурге!
— Центральная рада отказалась пропустить советские войска на Дон!
— Открытие четвертого съезда социалистов-революционеров!
— Отъезд в Брест-Литовск советской делегации для возобновления мирных переговоров!
Нестройный гомон мальчишечьих голосов перекрыли хлопки недалеких ружейных выстрелов...
Цюрупа двинулся дальше по улице. Потом подозвал извозчика.
Навстречу попадались люди на костылях, с пустыми рукавами потертых шинелей. На заборах, на стенах домов, на трамвайных мачтах, в пустых витринах красовались сотни самых разнообразных объявлений: