Александру Дмитриевичу стало душно. Он сдернул пальто, откинул его к спинке дивана. Заломило ноги. Голова сделалась горячей и тяжелой: должно быть, начиналась испанка.
Он выключил свет, повернулся на бок и попытался заснуть. Но в голове все проносились мысли о Маше.
Маша! Где ты? Что с тобой? Ведь мы скоро увидимся, и все будет хорошо... Увидимся, что бы там ни случилось! И все будет хорошо! Хорошо...
Как странно, как удивительно поворачиваются человеческие судьбы! Чтобы освободить Машу там, в Уфе, надо отсюда, из Москвы, слать и слать хлеб в далекий Берлин...
Тускло обозначились оранжевые нити лампочки под зеленым стеклянным абажуром. Цюрупа поднял книгу и снова принялся читать еще с юности — с детства! — знакомые и такие милые, такие родные строки:
«...О великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!»
«Мы еще повоюем!»
Повоюем, Маша!
Или вот! Это! Они читали это вместе с Машей, тогда в Уфе, в первый, а может быть, и не в первый их вечер — «Как хороши, как свежи были розы...»
«Где-то, когда-то, давным-давно тому назад, я прочел одно стихотворение. Оно скоро позабылось мною... но первый стих остался у меня в памяти:
Как хороши, как свежи были розы...
Теперь зима; мороз запушил стекла окон; в темной комнате горит одна свеча. Я сижу, забившись в угол; а в голове все звенит да звенит:
Как хороши, как свежи были розы...
И вижу я себя перед низким окном загородного русского дома. Летний вечер тихо тает и переходит в ночь, в теплом воздухе пахнет резедой и липой; а на окне, опершись на выпрямленную руку и склонив голову к плечу, сидит девушка — и безмолвно и пристально смотрит на небо, как бы выжидая появления первых звезд. Как простодушно вдохновенны задумчивые глаза, как трогательно невинны раскрытые, вопрошающие губы, как ровно дышит еще не вполне расцветшая, еще ничем не взволнованная грудь, как чист и нежен облик юного лица! Я не дерзаю заговорить с нею, — но как она мне дорога, как бьется мое сердце!
Как хороши, как свежи были розы...»
Десятая глава
Александр Дмитриевич приподнялся с постели, тяжело встал и, пошатываясь, двинулся к окну. На половине дороги он увидел себя в зеркале, задержался, подошел к шкафу.
На него глянуло усталое исхудавшее лицо: усы стали будто бы жиже, светлее. Под глазами — синева, морщины, как трещины.
«Н-да-а... Краше в гроб кладут».
Пожалуй, не выкрутиться вам на этот раз, уважаемый товарищ Цюрупа? И условия не те, и годы уже не те. Хотя какие, впрочем, годы — всего сорок девять? Другие вон и в шестьдесят и в семьдесят молодцом.
Другие...
Разве тех — «других» — исключали в юности из Херсонского сельскохозяйственного училища буквально перед самым его окончанием? «Другие» вряд ли знают, что такое херсонская каторжная тюрьма? Да еще два года под особым надзором полиции да два года под простым — гласным?.. Скитания, первая попавшаяся работа (спасибо, что взяли «неблагонадежного»!) — переписчик у нотариуса, у адвоката, рабочий на лесопильном заводе... Потом снова тюрьма, снова особый надзор, особая популярность у полиции — в каждом участке его фотографии. И опять арест, обвинение в государственном преступлении, шацкая тюрьма, три года ссылки в Олонецкую губернию — Тудозерский погост: снега выше головы, летом лихорадка, зимой воспаление легких, в промежутках валка леса ради хлеба насущного.
В сорок девять лет — склероз, желудок — никуда, эмфизема... — словом, полный набор, целая коллекция. «Другим» за глаза бы хватило на троих, чтобы отправиться на тот свет.
Александр Дмитриевич оглянулся на тумбочку, где среди рецептов и таблеток лежало предписание врача:
«А. Д. Цюрупе необходимо: 1) не кормить его тухлой рыбой... 6) не разрешать курить на заседаниях...»
Он невесело усмехнулся и опять посмотрел в зеркало.
Неужто это тот самый энергичный молодой человек — тот, что, кажется, совсем недавно, в ссылке, ходил на медведя в дремучих Карельских лесах, вел дискуссии с местным дьяконом о сущности бытия, добывал для крестьян породистых кур, сортовые семена?
Тудозерский погост... Вытегра...
Александр Дмитриевич вдруг вспомнил, как однажды, белой июльской ночью, в окошко домика, где жили они с Машей, кто-то настойчиво постучал.
Выйдя на крыльцо, он отшатнулся:
— Батюшки! — Князь Кугушев, избитый, оборванный, закованный в кандалы.
Рядом — урядник и жандармы.
С какими удивительными, замечательными людьми свело тебя общее дело, Александр Цюрупа!