В шестидесятых чеченцы уехали, уехали почти все немцы, многие русские, поселок опустел.
– Почему ты остался? – спросил я Морица.
– А кута ехать? – ответил он вопросом на вопрос. – В Ростоф-на-Тану? В цирк уше позтна, мои фсе померли. Тут хорошо.
– Что тут хорошего? – искренне изумился я. Кругом поселка лежала выгоревшая степь. Неизвестно почему, целинная лихорадка обошла эти места стороной. Тут не строили секретных полигонов, не находили больше никаких полезных ископаемых. Даже лагерей в радиусе тридцати километров не было никаких. Рудник закрыли, колхоз работал кое-как. Не было дорог, не было почти ничего. Год делился пополам: мороз и бураны в холодное время, изнурительный зной – во все остальное, плюс неделя-другая, разделяющие эти периоды, когда робко расцветала степь или шли один-два-три дождя. И все. Что здесь могло быть хорошего, я решительно не понимал.
– На охоту хошу, – говорил Мориц. – У меня сопака – снаеш, какая? У-у-у. Сферь. Итем с ней, – Мориц вставал с невысокой завалинки, показывал, как они идут, – втрук: стоп. Она фстает колом, фот так. Показыфает лапкой – там саяц. И патает.
– Зачем? – не понимал я.
– Как сатшем?! А фтруг я промахнусь по сайцу, по ней – нет. Фсяко пыфает.
– А тетка Катерина что делает?
– У нее – хосяйстфо. Тфе казы, пять куритс. Ты тумаешь, лехко? А я? Тоше знаешь… Окорот…
В небольшом огороде росла картошка, около хибары, где жили Мориц с Катериной, жались пара грядочек с луком и чесноком. Земли вокруг поселка лежало немеряно, земли никому ненужной, никем не тронутой.
– Почему не сажаете больше, почему не расширяетесь?
– Сатшем? Раньше пыло нелься, а сейчас уше не ната. Тетей нет. А сколько нам с Катушкой ната? Пустяки.
– Продавали бы.
Мориц смеялся до слез:
– Кто?! Катушка? Она бесплатно это-то отдает. Нашел спекулянтку.
– А ты?
– Я?! На базар?! Ты – турак?
В общем, это был философ натуральной школы, живший в мире со всем миром («трушно шифем»). Он не хотел ничего сверх самого необходимого. Его часто звали помочь, и он охотно приходил. Не все и не всегда было удачно.
– В прошлом коту сфинью посфали колоть. Мозес сфинью откармил. Хароший такой сфинья, путоф на тесять. В ательном сарайтшике. Пришло фремя калоть, а он поится или шалка ему, я не снаю. Пришел: пайтем, Мориц. Пайтем. Я куфалду фзял – не люплю острые претметы. («А как же шашка?» – перебил я бывшего рубаку). Не люплю, – повторил он с неудовольствием и продолжал, – пришли. Гофорю Мозесу: открой тфреку и отойти. Сфинья фыйдет, тут я его и утарю. Открыл Мозес тферку, сфинья фышел, а отойти он не успел. Я пыстро утарил. Как рас по калену попал. Нока в тругую сторону согнулся, сильно согнулся. Мозес закричал, сфинья испукался. Я фторой рас утарил. Упил. Почему Мозеса? Сфинью. Кстати, фтшера прихотил. Кто? Мозес. Про тепя спрашивал. Как хотит? Нока немношко не кнется. Софсем. Ни туда, ни сюта. Нитшего, трушно шифем.
В последний раз я был у него в разгаре лета. Мы приехали с женой, Мориц сидел на завалинке, вытирая коричневый лоб платком черного шелка.
– Не хати тута, – махнул он рукой на дом, – пусть они стороваются, папы, что с них фсять. Шарко там. У меня спирт есть, – продолжал он без перерыва, – только мяса нет. Суслика путешь?
В тени дома было градусов тридцать пять, пить спирт не хотелось решительно, но Мориц бы обиделся надолго. Бог с ним с сусликом, хлебом закушу, – подумал я.
– Буду.
– Малатец, – он быстро проскользнул в сарай и вскоре вышел с трехлитровой банкой, на которой почему-то было написано «Тормозная жидкость». До сих пор я не знал, что тормозную жидкость разливают в такую тару.
– Ты уверен? – спросил я, ткнув рукой в этикетку.
– Три тня пил, – успокоил меня Мориц, расставляя стаканы, – нет, не из этой панки, из такой ше. Атна партия. Паташти.
Он снова исчез в сарае и появился с синим эмалированным тазом, полным какого-то темного мяса. Принес полбулки хлеба, нож, пару вилок и несколько синеватых луковиц. В черепке была соль.
– Тафай, – сказал он, поднимая стакан, – рат тепя фитеть. Малатец, што приехал.
Мне показалось, что в банке был ацетон, только без запаха. Просто чудо то, что мне удалось протолкнуть в себя полстакана этого жуткого пойла. Мориц сочувственно хрупал луком.