Его, барахтавшегося в ледяном крошеве у берега, живо выловили. И, конечно, не кому иному, а Мейн Корнелиус пришлось пользовать простудившегося Адденса, хотя он оказался на редкость неблагодарным пациентом.
– Проклятая ведьма, – бранился он, приходя в себя. – Это из-за тебя я чуть не утонул! Погоди, вот поправлюсь – извещу о тебе трибунал…
Мейн побледнела.
Знахарка и повитуха всегда ходит по краю. Пока она исцеляет больных и помогает людям появиться на свет, церковь ее будто не видит. Но стоит ей однажды ошибиться – и на нее обрушатся любые казни: штраф, изгнание из города, бичевание, тюрьма... Разве что кто-нибудь из влиятельных друзей сумеет защитить бедолагу, однако на это не стоило рассчитывать: не раз перед трибуналом инквизиции оказывалась не только «ведьма», но и ее заступник. А Мейн надеяться было не на что.
Она была рыжей.
У нее был черный кот.
И по ночам в ее доме танцевали коты под напевы старинных голландских песенок…
Болезнь ли взяла верх над целительным искусством Мейн Корнелиус? Или же она случайно положила адонис и белладонну вместо мелиссы и фенхеля в отвар, которым отпаивала лавочника Адденса? Бог весть. Но брат Адденса, хорошо знавший и о его неудавшемся сватовстве, и о том, как бранила его Мейн за темные делишки, не сомневался: Мейн отравила Адденса нарочно.
…Избитую, простоволосую, в разорванной одежде, Мейн вывели из дома. Лютню прихватили с собой – как доказательство.
– Я ничего не делала! – кричала Мейн, вырываясь. – Я не ведьма, не еретичка!
– Ты вступила в сговор с кошками, женщина, – человек в коричневой сутане был недвижим и невозмутим. – Ты нечистыми чарами заставляла их плясать по ночам, и погубила немало душ…
– Неправда! Я никого не погубила!
Час был ранний, предрассветный – доминиканцы не любят действовать средь бела дня. Поэтому никто не видел, как уводили Мейн Корнелиус. И только Адденс-младший стоял в конце проулка и, злорадно ухмыляясь, наблюдал за ее арестом.
– Чертов клеветник! Будь ты проклят! – Мейн плюнула в его сторону. Губы у нее уже были разбиты, и плевок получился кровавым.
– Тьфу! Ведьма, чтоб тебя поскорее сожгли! – Адденс-младший поспешно перекрестился.
Но когда он вошел к себе в лавку, там его поджидал большой черный кот. Он сидел на любимом стуле Адденса и в упор смотрел на него. Ни крест, ни молитва, ни брызгание святой водой не помогли прогнать наглое животное. Адденс-младший даже подумал было – пусть остается и ловит мышей, хотя кошек он ненавидел. Однако кот Мейн Корнелиус не собирался ловить мышей. Он дождался, когда Адденс-младший улегся спать, и уселся к нему на грудь.
Грудь у всех Адденсов была слабая – и у отца их, и у деда, и у лавочника Адденса, и у его старшего брата. Не просыпаясь, Адденс-младший закашлялся, захлебнулся, из горла его хлынула желчь, и утра он уже не увидел.
Никто больше не видел и кота Мейн. Только коты и кошки горожан еще долго собирались к ее дому в сумерках, но напрасно ждали они, когда же зазвучит лютня и приоткроется дверь, приглашая на вечеринку…
– Я не убивала лавочника Адденса, – в последний раз, собравшись с силами, прошептала Мейн Корнелиус. – И я не губила христианские души, я не сговаривалась об этом с кошками, я не занималась блудом с сатаной…
– Срань Господня! – прикрикнул на нее глава трибунала. – Ты призналась во всем на следствии, а теперь отказываешься!
Мейн не знала, что отказ от предыдущих показаний – это смертный приговор. Когда ее привезли в Амстердам, ей даже не сказали, в чем ее обвиняют, зато продержали три дня без сна, воды и пищи, а потом пытали и били, били и пытали. Не выдержав пыток, Мейн и впрямь согласилась, что была ведьмой и даже вызывала бурю, приказывая кошкам плясать быстрее, но, придя в себя, ужаснулась…
Теперь Мейн было уже все равно. Одетая в рубашку – особую «рубашку кающегося грешника», привязанная к столбу, она стояла на городской площади, а под ногами у нее громоздились вязанки хвороста. Дышать ей было больно: переусердствовав, палач сломал ей несколько ребер. Толпа, собравшаяся поглазеть на аутодафе, выкрикивала ругательства, в Мейн полетело несколько камней.
Хворост занялся. К ногам – грязным, окровавленным, распухшим от гангрены – подбежали огненные языки, похожие на рыжие кошачьи хвосты. Они тронули почерневшую кожу, мгновенно взявшуюся волдырями, пламя затрещало, волдыри начали лопаться. Вот и подол вспыхнул, и затрещали свалявшиеся, слипшиеся от крови волосы, спускавшиеся ниже пояса…