– Зачем?
– Что "зачем"?
– Зачем под пах?
– Хрен его знает. – Сава замялся. – Все норовят… под пах.
– Понятно.
В купе стало жарко, Сава Евгеньевич потянулся открыть окно, Николя заметил, как под рубашкой его попутчика перекатываются бугры мышц. "Здоров мерзавец", – подумал с завистью.
– А куда путь держишь? – Спросил Сава.
– В Вену, конечно, – удивился Николай. – Можно подумать, у вас другой маршрут.
– Конечно другой. Я в Минусинск шпарю.
– Это что? город такой?
– Понятно, что не деревня. – Сава Евгеньевич достал из кармана и показал проездной билет.
И в билете, действительно, станцией прибытия значился город Минусинск. Но не столько диковинный городок, о котором Николай Сергеевич услышал впервые, сколько сам билет поразил Агибалова. Он отчётливо помнил, что розовую бумажку Балда отдал проводнице. Девушка держала её в правой руке вместе с шоколадкой. И билет уплыл из купе вместе с проводницей.
– Действительно, Минусинск. – Коля тупо проверил номер поезда, дату и время отправления – всё совпадало. – А зачем?
– Как зачем? Пора пришла. Тебе вот сколько лет?
– А какое это имеет отношение? – Коля чуть напрягся.
– Под пятьдесят тебе, а о вечном ты когда-нибудь думал?
– О вечном? – Николай Сергеевич занервничал, даже немножко разозлился. Будто напомнили ему о долге, которого он не признавал и не считал честным. – Хотите сказать, о душе?
– Хотя бы и о душе, – Сава отвёл глаза. – Если она у тебя есть.
– Скажи мне, Сава Евгеньевич, – Агибалов прищурился, заговорил резко и даже не заметил, что перешел на "ты" – вещь для него небывалая. – Ты не замечал, что речи о душе чаще ведут люди убогие? Обиженные жизнью. Старушки перед церковью, малахольные молодые люди, больные или неустроенные? Одним словом, лишние люди. Замечал, а? При чём здесь я? У меня всё в порядке. Прибыльный бизнес, жена заботливая и любящая, дети умные и здоровые. Даже любовница – ждёт меня сейчас в Вене, – красивая и молодая. Зачем мне беспокоиться о душе? – Николай Сергеевич перевёл дыхание. – Разве не сказано: в здоровом теле здоровый дух? Или ты не согласен? Может быть, не о том вы беспокоитесь, носясь со своею душой? С другого края нужно начинать?
– Я, по-твоему, лишний? – Сава хрустнул костяшками кулаков.
– Брось, – Николай махнул рукой. – Ты прекрасно понял мою мысль.
– Понял. Отвечаю. – Балда вынул из портфеля четыре фотографии, разложил их друг за другом. Первые две были очень старые. Рыжеватые сепии. Вторые две – чёрно-белые, – были сделаны позднее. Из них нарочно убрали цвет, чтоб не было контраста, чтоб все рядком смотрелись. – Вот это мой прадед, вот – дед, отец, а это мой сын. Похожи?
Николай Сергеевич поглядел на лица, семейное сходство было очевидным.
– Ну и?
– Мой прадед жизнь прожил и умер, за ним дед, за дедом отец…
– И что? – встрял Коля.
– Не перебивай! – Перед носом Агибалова замаячил указательный палец. – Накажу. За отцом я, а за мной сын. И что меняется?
– Многое: время, личности, – не понял Агибалов.
– Глупые слова. Вот представь себе огромную очередь. Представил? – Сава развёл руки во всю ширину. – Огромную, в три ковылюшки, так что ни начала, ни конца не видно. И стоят в этой очереди люди. И очередь, как будто, движется. Только откуда и куда – не видно. И сказать никто не может – не знают люди. Прадед мой всю жизнь стоял, потом деда попросил за себя постоять, когда ослаб в коленках. Дед очередь отцу передал…
– Отец тебе, а ты сыну передашь.
– Точно так. А за чем мы стоим? Чего дают?
– И чего?
– Не знаю. Нужно ли нам это самое, за чем мы стоим, и хватит ли на всех – сие есть великая тайна. Вечная тайна естества. – Сава причмокнул. – Сможем ли разгадать?
– А если невозможно узнать ответ, зачем ломать голову?
– Затем, горемыка мой нетрезвый, что мозг тебе в черепок затем и вставлен, чтоб думать! – Сава Евгеньевич осторожно, но больно и обидно постучал Колю пальцем в лоб.
– Да пошел ты! – вспылил в ответ Агибалов. – Философ нестриженый. Всё, я ложусь спать.
Но уснуть не удалось. Взвинченный коньяком и разговором Николай Сергеевич долго ворочался, перекидывал одеяло с боку на бок, считал, наконец, зажег свет. Тихонько включил музыку, что-то из Шопена, и ещё полежал. Шопен был восхитителен.
– Спишь? – окликнул Саву вполголоса.