– Новый настоятель прогоняет меня из храма, Отец Георгий не понимает, почему я говорю с ними. Он говорит, что это лики святых, и им нужно молиться, а я каждый день прихожу, чтобы просто увидеть их, рассказать, что видел, как мой день прошел. Я ведь всех их когда-то знал… – говорящий с мягкой улыбкой проводил взглядом порхающую мимо бабочку.
Я все понял: типичный сумасшедший, ни больше ни меньше. Посмотрел на часы – время тянулось, как назло, медленней некуда.
– Я всем это говорил, – продолжил он. – И все принимали меня за сумасшедшего, как вы сейчас. Но это все пусть… Я рад этому. Раньше думал, что только Богу надо сознаться в грехе, а сейчас понимаю, не в одном том суть покаяния, что ты в грехе своем раскаялся и впредь обязуешься не делать этого. Нет. В том суть, чтобы еще и на горло гордыне своей наступить, через позор пройти, через презрение, через страдания и муки, и всем сказать: «Вот он я, грешник великий! Вот он я! Терзайте меня! Рвите меня, ибо я все это заслужил!»… И только так, слышите, только так, говорю я вам, можно получить надежду на прощение Его! Я всем говорю, что предал Его.
Нет, больше я этого бреда слушать не мог. Я демонстративно встал и хотел было уйти, но у моих ног, как оказалось, устроилась какая-то кошка, и вот она завизжала, потому что я, видите ли, наступил ей на хвост. Зараза плешивая, вынудила выругаться в Божьем храме! Я перекрестился, обратившись к распятию, а дрянная кошка прыгнула на колени к сумасшедшему и таращилась на меня, как на врага народа.
– За наше предательство нас всех сбросили сюда, и мы погрязли в разврате, – продолжал нести свою околесицу полоумный, рассказывая уже не то мне, не то кошке. – Ведь то была свобода. Плоть дала нам ощущения. Вы научили нас получать удовольствие от еды, утолять свою похоть, азарт, жажду денег, власти и новых ощущений. Вы показали нам, что все покупается за золото, и нам казалось, что это не наше наказание, а дар! Мы, проигравшие, теперь жили, купаясь в наслаждениях, когда они, оставшиеся с Ним, и не знали ничего из тех удовольствий, что давала нам плоть.
Я закурил, брезгливо поглядывая, как он игрался с блохастой кошкой.
– А потом некоторые из нас стали понимать, что частица, заложенная в нас Богом, не утонула в крови и вине, и что боль нечестивой души не унять ни одним из земных наслаждений. Мы смеялись, потешались над ними, когда они стали искать выход, но его не было… – он опять посмотрел на меня тем долгим отстраненным взглядом, и вновь я вынужден был отвернуться. - А когда Он послал Своего Сына показать нам путь к спасению, мы не приняли Его и возненавидели еще больше. Он вновь ставил Себя выше нас, унижал Своей протянутой рукой помощи, а на самом-то деле, просто сжалился над нами, потому что все равно любил…
Мужчина улыбнулся болезненно и жутко. Он начинал жмуриться и тереть лоб, словно у него болела голова, но говорить не переставал.
– Я был в толпе, и громче всех кричал «Распни Его!» Единицы из нашего Легиона тогда признали Его и, поверив Ему, пошли за Ним. Их было двенадцать, но один потом… Хотя и он теперь там, с Ним… О, как мы ненавидели Его тогда! Мы были уверены, что никогда не унизимся до извинения за наш Бунт Свободы, никогда не встанем на колени, а ведь Он и не ждал этого, Он только звал домой и показывал путь. Страдание и смирение, отречение от некогда принятых с таким восторгом земных благ, самоотречение – вот, что открывало нам путь в потерянные Небеса. Это было сложно, но почти все из нашего Легиона осилили его за последние два тысячелетия. Я и сейчас, когда бываю в храме, часто говорю с ними, с теми, кто ушел. Они отвечают мне, они все зовут меня домой, потому что я – последний...
Брови мужчины болезненно сдвинулись. Он рванул ворот олимпийки, точно та душила его.
– Но как мне надеяться на прощение, когда я не достоин носить креста Его?! Я же снял его! Я отрекся от него! Вот! – он указал мне на грудь, где я увидел сочившийся гноем и кровью крест. – Я сам его себе вырезал, и каждый день я режу его снова, все глубже, чтобы он не затягивался и не заживал. Но ведь этого мало! Эта боль ничто в сравнении с той, что причинил Ему я, с той болью, что испытал Он, когда пришедши указать путь к спасению, увидел нас, глумящихся над Ним и жаждущих Его страданий, как развлечения! Его боль, она ведь в тысячи раз сильнее и мучительнее… И разве имею я право на прощение Его?! Я не имею даже права простить себе!!!
Вспышка гнева и сумбурной речи испугала меня не на шутку, и даже кошка спрыгнула с колен полоумного. Знаете, к сумасшедшим на взводе, как к собакам, нельзя поворачиваться спиной, и потому я как можно дружелюбнее улыбнулся и понимающе пропел: