Иисус, похожий ликом на грузина,
в Светицховели с купола глядит.
ПТИЦА НА ОКНЕ
Забилось солнце в рюмку коньяка.
Октябрь себе вычёсывал бока,
линял, плешивел, крыл сырую землю.
И птица, синехвостая, как ночь,
смотрела с подоконника в окно,
где лето в лампу спряталось и дремлет.
О чём ты, птица, смотришь на меня,
мучительно подёргивая веком?..
Казалось, пошевелишься — и всё:
в печальный список будешь занесён
со всеми, кто решил оспорить время.
А время это бухало внутри,
пульсируя, вздувая пузыри,
оранжевым окрашивая темень.
Зачем ты, птица, голову склоня,
моих минут улавливаешь эхо?..
И тонкий луч тянулся ниткой, но
затихло возле ног веретено,
и тени зашептались безголосо...
Когда придёшь, мне будет много лет,
и будет литься тот же бледный свет,
и будет на дворе всё та же осень.
Садись-ка рядом. Дай же руку мне.
Скажи, ты видишь птицу на окне?
ДВУХЭТАЖКИ
У города сломался метроном.
Уже давно везде многоэтажки,
а у соседки, Корневой Наташки,
как прежде, голубятня под окном.
Дома у нас всего в два этажа.
Мы все тут – как родня-единокровки.
Наташку Конаныхин провожал,
а родила она двоих от Вовки.
Сосед Серёга, радостная пьянь,
по трезвой зол и очень бледен ликом,
а как напьётся, громко любит Вику —
орут, сцепившись, словно инь и янь.
И я, скрипя по лестнице домой
(потёртой, деревянной, в три пролёта),
принюхаюсь: картошку жарит кто-то,
а к ней, небось, селёдка, боже мой!
Наутро – тишь. Сосед в отходняке.
Сырая хмарь по комнате разлита.
И голуби дырдят на чердаке
то нежно и влюблённо, то сердито.
Я каждый день по улице иду,
любуюсь заповедником эпохи.
Вот сливы – диковаты, но не плохи.
Вон яблоки в запущенном саду.
Здесь теплится надежда на покой,
и двор описан яркою строкой –
подштанники, пелёнки да рубашки.
И если в мир, расплывшийся от слёз,
пришёл никем не узнанный Христос,
то он живёт в такой же двухэтажке.
МОЙ БЕЛЫЙ СВЕТ
Мой белый день и белый снег.
Мой белый свет.
Я забываюсь в полусне.
Я забиваюсь в полусне
под плед.
И городская тишина
шумит в окне.
И тянет стужей от окна,
и стужа тянется, бледна,
ко мне.
Запрячу руки в рукава,
а между век
дрожит июльская трава...
Вот так живёшь и день, и два.
И век.
Проходит белый свет насквозь.
За ним темно.
Отшепчешь мутный сон – авось?..
Но всё уже сбылось. Сбылось
давно.
Из длинных нитей суеты
и паутин
свяжу чехол для пустоты.
На подоконнике цветы.
И снег на крыши и мосты
летит...
ПРИГЛЯДИ ЗА НЕЙ
Белый коридор, белые кровати.
Буду на тебя, Боже, уповати.
Только у Тебя в той графе прочерк,
у Тебя, Господь, не было дочек.
Я расскажу, Господи, а Ты слушай.
В целом мире нет девочки моей лучше.
Ты же видел, Господи, небо на дне реки
и по краю поля звёздочки-васильки?
Летом, в июле, вспоминай, Господи, ну же!..
Вот у дочки моей глаза и синей, и глубже.
Ты за мной не смотри, Господи, время своё не трать.
У неё у окошка в больнице стоит кровать.
Ты бы, как доктор уйдёт, на край присел,
Отче наш, сущий на небесех.
И она у меня одна, и Ты один.
Пригляди за ней, Господи, пригляди...
ТАКАЯ ОСЕНЬ
Такая осень, друг, такая осень.
Сто бед. В довесок — горе не беда.
Холодный лес затих многоголосо.
Земля седа.
Ни сны не зреют в пору снегопада,
ни солнца белый пасмурный налив...
А снег тихонько штопает, где надо,
где на разрыв.
Друзей считают осенью, в ненастье,
когда листву срывает и несёт.
А пишут имена на первом насте.
Раз, два... И всё.
ОСЕНЬ. ДАЧА
В тот год цвели до снега астры,
И пруд, лягушек наплодив,
По-стариковски безучастно
Хлебал осенние дожди.
И между дач, вздыхая тяжко,
Бродила местная дворняжка,
Протяжно нюхала траву,
А ночью выла: доживууууууууу!
У деда вызрела настойка,
Трещала бодренькая печь,
И после третьей мне б прилечь,
А он: ещё давай по столько…
И я, сомлев, без задних ног,
Сидела с ним, как будто впрок…
РЕЧКА
Я забыла дорогу туда... А была дорога —
колея, колея, иван-чай, духота и пыль,
щавель — детское детство, кислятина-вырви-око,