МУХА В ЯНТАРЕ
Зима была корявой и скупой
на снег и синь, и солнце в этой сини.
Свинцовых туч болезненный припой
стекал на крыши, с крыш и между ними,
и чётких линий не было сто дней,
и света в мире не было темней,
и тьмы на свете не было тревожней.
Чего ждала? Не знаю. Ничего.
Не встретив, проводила Рождество…
Мне кажется, что я вот так, до дрожи,
всю зиму простояла у окна –
то гордо, то на всё готова, лишь бы…
И вечером была тебе видна
издалека, подсвеченная рыжим…
Бессмыслица… Как муха в янтаре…
Смешно и горько. Здравствуй и (тире)
входи же.
МОЖАЙСКОЕ МОЛОКО
Пелёнки, распашонки и кружавчики
висели на верёвке во дворе.
Вода была вонючая от ржавчины,
и церковь доживала на горе.
Ах, это среднерусское барокко!
Всего-то в этой церкви перебор —
и башенки, и стрельчатые окна...
К оврагу уходящий косогор
тащил с собою липы-вековухи,
корявые, как старческий костяк,
и заросли крапивы были глухи,
и скучен взгляд раскормленных дворняг.
Обед и тихий час, как было велено.
Не спишь — так, хоть умри, лежи молчком...
У бабушки моей был орден Ленина
и булочки с можайским молоком...
ШАПКА
На ресницах у бледного солнца иней.
Облаками пузырится синий день.
Я такая дурацкая в шапке зимней,
а тебе всё равно, говоришь: надень!
Говоришь: я же видел тебя спросонья,
мне теперь — и смеёшься — сам чёрт не брат.
И внутри что-то рвётся, звенит и тонет,
и так хочется сразу назад, назад –
в это утро, рождённое раньше срока
из горячего «ты…» и остатков сна
и глядящее в щёлочку белым оком —
будто рыба попала в садок окна.
...Мы скрипим по скверику тихо-тихо.
Не к лицу, не по летам — в руке рука.
Любопытная круглая воробьиха
расчирикает всюду наверняка...
КТО
Да кто меня узнает средь других когда равняйсь налево униформа когда я птицам стану вместо корма когда в глазницах темень и ни зги
кто опознает хрип и боль и мат когда земля напитанная хлором заставит умирать протяжно хором траву зверей деревья и солдат
кто будет мне заглядывать в лицо за ноги-руки в ров и сверху известь а там вода и ближе ближе близость таких же безнадежных мертвецов
кто будет выбирать меня из тьмы и тьмы и тьмы спасая от потопа меня поцеловала Каллиопа но Кали опа! щурится с кормы
кто станет разбирать движенье губ когда во сне мне будет откровенье а утром повалившись на колени я Отче наш припомнить не смогу
кто сможет разыскав меня в скиту поверить и скалу долбить для кельи и жить без цели просто жить без цели цветы и мох и сосны на ветру
МОЙ КИТЕЖ
На пруду у мостков даже удочку не закинешь —
зацвело, водомерки уснули без задних лап.
Но златится на дне мой блаженный июльский Китеж
с голубыми стрекозами в солнечных куполах.
На просёлке колотит по пыли хвостом Чернушка —
хромоногий брехун, подобревший под старость чёрт...
А у лета ведь тоже бывает, представь, макушка —
светло-русая (просто седые дожди не в счёт).
У дороги на самой жаре (и смотреть-то сладко)
красноглазо и дымчато, как на заре туман,
поспевает малина, печали моей заплатка.
От распаренной мяты полуденный ветер пьян.
Наберёшь этих ягод пригоршню и ешь с ладони.
И звенит... паутина на стебле? в цветке роса?
Обернёшься и видишь: прозрачный в далёком звоне
упирается Китеж соборами в небеса...
ОММММ
Где ветра вырезают дудки из серых скал,
у непуганых ящериц насмерть черны глаза.
Над ущельем полоска неба бледна, узка.
Трепыхается воздух, от зноя гудит базальт.
Распластайся на нём, слова позабыв, мычи,
повторяя извечное глухонемое «омммм».
Тишина рассыпается стрёкотом саранчи.
Стрекоза, замерев, улыбается жутким ртом...
Посмотри: это вечность, безвестность, полынный дух.
Здесь вино превращается в воду и в камни — хлеб.
Здесь тела пожирает кровавая птица Рух
и к вершинам прикованы Сириус и Денеб.
А теперь убирайся, пока не сошёл с ума.
Что горам твои беды, беспомощный бунтовщик?
Одиночества хочешь? Довольно с тебя холма —
чтобы камень катить или крест на него тащить.
Игорь Юрьев
Это не мне!
Директор НИИ, профессор, член-корреспондент Академии наук и просто уважаемый человек, Кузнецов Виктор Андреевич, с утра занялся разбором скопившихся бумаг. Он брал документ, бегло вникал в содержимое и ставил резолюцию. Но очередная служебная записка вызвала на лице светила науки «взрыв эмоций». Сначала его брови удивленно взметнулись вверх, потом хмуро сошлись на переносице. Виктор Андреевич несколько раз заносил шариковую ручку над документом, но каждый раз рука возвращалась в исходное положение. Но вот в голову пришло нужное решение, Виктор Андреевич усмехнулся и быстро что-то написал в левом верхнем углу.