Я много разговаривал… мне в то время нравились люди. Общество справедливцев отчасти заменило мне Дью… хотя, честно говоря, я многое отдал бы за то, чтобы поговорить именно с ним. Впрочем, мне доставляло большое удовольствие общество Нази. С ней не обязательно было говорить — рядом с ней было уютно просто сидеть, как когда-то — рядом с мэтром Бонифатио.
Когда находилось время, я рисовал. Из-за мыслей о Дью я нарисовал историю в память о нём… ты, наверное, видел мультфильм «Снисходителен к злу»? Ну так вот, Проф — это и есть Дью, фактически его портрет. Я рисовал Профа в разных ситуациях и вспоминал, как Дью улыбался, как сердился, как огорчался… как у него очки сползали на кончик носа, как в раздумье он себе чёлку приглаживал сверху вниз… Ну да, Ядовитый Народ — это и есть вампиры, именно. Я вполне намеренно их нарисовал нелюдями, почти монстрами — но с выразительными мордами, чтобы изобразить их чувства — чтобы было видно, что есть у них чувства. Так что — Гхек — это я, увы, увы… злая карикатура на себя самого…
Ты ревел, когда Профа расстреляли люди Капитана Эшли? Тогда у меня получилось то, чего я добивался. Я хотел, чтобы вы ревели. Я завидовал людям, мне хотелось уметь плакать о потерях — я замечал, что от таких слёз вам легчает. Я хотел, чтобы вы оплакали моего Дью… раз уж я сам не могу.
Впервые очень хотел издать этот комикс. Впервые рисовал именно для того, чтобы люди увидели. Вспоминал, как Дью пытался пристроить тот, старый комикс, с умирающим вампиром — а ведь то было совершенно неважно. А это — важно.
Потому что стаду было бы гораздо легче жить, если бы в нём почаще рождались такие люди… может, оно бы перестало быть стадом… Ну… это дурная философия. От людей нахватался.
Я тогда часто переезжал с места на место вместе с миссией — много видел, не только людей. У меня были две наших женщины в разных местах; обе считали, что я псих — но везучий. Я даже не пытался что-то им объяснять, но и такого полёта сердечного, как с Мириам в моём любимом Хэчвурте, больше не было. Я занимался любовью — и давал подругам уйти или уходил сам. Одна из моих подруг… Нет, не скажу. Разве что — тебе наверняка случалось видеть её на экране. И по нашим, и по человеческим меркам она прекрасна… но мы не сошлись душами.
Ещё несколько раз я разговаривал с сородичами. Забавно: я заметил, что охотились только самые юные — мои уцелевшие ровесники, как и я сам, изощрялись, находя способы не привлекать к себе внимания. Трепач, одетый с ног до головы в чёрный шёлк, носивший на шее серебряный амулет, изображающий ворона на перекрестье меча, утверждал, что человеческие девицы готовы становиться в очередь за «поцелуем настоящего вампира»; другой, в коже и заклёпках, рассказал, что нынче в стаде множество голов готово лезть из кожи вон ради того, кто будет командовать и причинять боль — у него были форменные рабы, по уши счастливые собственным положением и готовые вывернуться наизнанку ради его улыбки. Оба этих клоуна смотрели на мир весело и вовсе не были склонны к рефлексиям; впрочем, в Огненные Годы они жили на нейтральных территориях, а потому не имели по-настоящему тяжелого опыта. Меня эти разговоры позабавили — и только.
Однажды, впрочем, мне случилось побеседовать с очень милым парнем — старше меня лет на восемьдесят, казавшимся красивым и спокойным — работавшим в засекреченном почтовом ящике, где разрабатывалось биологическое оружие. Мы проговорили целую ночь.
Его звали Наурлин. И от него я узнал, что на вампире может остаться шрам — глубокий рубец начинался у него на виске и уходил под светлые волосы. Последствие выстрела в голову. В упор. Кроме шрама остались периодические головные боли, провалы в памяти и приступы немотивированной ярости — хотя при последних я не присутствовал, Наурлин печально рассказал, как ему тяжело владеть собой в такие моменты.
Его тоже исследовали. И тоже расстреливали. И тоже использовали. И он, ненавидя людей, считал работу, нацеленную на их уничтожение, достойным смыслом жизни.
Я рассказал ему, что думал об использовании СМИ ради власти над стадом. Наурлин немедленно возразил, что жаждать власти такого рода может только представитель стада — и добиваются этого, вылизывая других людей с головы до ног. Легче пойти на компромисс — точно зная, что дело твоих рук будет стоить изрядной части поголовья смерти в муках, а кого убить ради пищи — всегда можно найти.
Я рассказал о Дью и Матери Нази, о людях, которые вели себя как мои друзья. Он слушал с напряжённой улыбкой, сказав под конец, что вся эта история смахивает на одну из стадных агиток в пользу нравственности и веры в бога. Носиться с пищей, как с писаной торбой, вдобавок считая её равной себе — может, и романтично, но нелепо.