С появлением на сцене Фабрицио Ада мягко объяснила Лео, что между ними все кончено, и столь же мягко с ним попрощалась. Он не устраивал сцен и, казалось, спокойно принял отставку, хотя подруги и нашептывали Аде, что она разбила ему сердце. Впрочем, у нее хватало других забот.
У Фабрицио Дарди была машина, спортивный красный кабриолет, и он каждый день встречал Аду после школы, вызывая восхищенные вздохи одноклассниц, а прежде чем подбросить домой, возил ее на «небольшую прогулку» по окрестным полям и лесам. Именно в оливковой роще, на откинутых сиденьях «джульетты-спринт», рукоятка переключения передач которой больно впивалась ей в бок, Ада и потеряла девственность. Она не жалела о содеянном, напротив, весьма собой гордилась, хотя и надеялась, что об этом не раструбят на весь город. Тогда она еще не чувствовала себя достаточно сильной, чтобы бросить вызов общественному мнению, а главное – справиться с последствиями трагедии, которую бабушка раздула бы из этого открытия: в высшем свете Доноры в те годы предполагалось, что порядочная девушка должна выходить замуж «нетронутой».
Ада считала такой подход абсурдной несправедливостью, поскольку от мужчин ничего подобного не требовалось. Дома она несколько раз заводила об этом разговор с дядей Таном, но бабушка сразу же начинала сердиться и на нее, и на него, а с донной Адой ругаться – только расстраиваться, да еще потом извиняться. Поэтому она перестала поднимать такие вопросы в беседах со взрослыми, хотя с Лауреттой и другими кузинами они частенько это обсуждали.
«Перейдя границу», как называли это между собой девушки, она почувствовала не вину, а уверенность в собственных силах.
18
Ада тогда уже второй год училась в лицее: исключительно женский класс, три десятка девственниц (по крайней мере, теоретически, рассказывала она психоаналитику), вечно хихикавших, прикрываясь крышкой парты, когда преподаватель Закона Божьего, молодой симпатичный священник, в романтических тонах распинался о прелести слова «любовь», в обязательном порядке подкрепленного непорочностью и законным браком.
Девушки картинно закатывали глаза и обменивались заговорщическими взглядами: независимо от того, были они девственницами или нет, непорочность в те годы уже перестала считаться абсолютной добродетелью. Еще в детстве, на первых уроках катехизиса, они узнали, что согрешить можно по-разному: в мыслях или на словах, действием или даже его отсутствием. Что касается секса, то согрешить действием здесь обычно мешало как раз отсутствие – разумеется, не желания, а возможности. Зато мыслями и словами уже к середине третьего класса средней школы все ученицы прочно встали на дорогу, ведущую в ад. Богохульствовали они редко, но зато постоянно вворачивали в разговор всевозможные аллюзии и двойные смыслы. Стоило учителю химии, застенчивому мямле, красневшему по поводу и без, на вопрос, собирается ли он в следующую школьную поездку, невинно ляпнуть: «Видимо, придется вашей команде в этот раз обойтись без одного члена», как лицеистки, мигом оторвавшись от параграфа о происхождении греческой трагедии, принялись во весь голос перекликаться с одного конца класса в другой: «Без члена?! Как это? Он что, оставит его дома?» А одна, презрительно глядя на несчастного химика, побагровевшего до кончиков ушей, предположила: «Может, он у него отстегивается?»
Впрочем, с другими учителями такого озорства они себе не позволяли, как и с ровесниками мужского пола, не говоря уже о прочих взрослых, – в общем, не увлекались и на людях вели себя как подобает «приличным» девушкам из хороших семей.
Они прекрасно понимали, что взрослые держат их за бесполых существ, которые о «кое-каких вещах» ничего не знают и знать не хотят, – в лучшем случае пару анатомических терминов из учебника, никак не связанных с ними самими или другими людьми из плоти и крови, с которыми им доводилось иметь дело.
А ведь это именно лицемеры-взрослые ничего не знали и знать не хотели о «кое-каких вещах», продолжала Ада исповедь у психоаналитика. Например, что их дочери регулярно сталкивались с эксгибиционистом – тот вечно околачивался по скверам возле школ, ожидая повода выпустить петушка из брюк. Поначалу они думали, что бедняге так приспичило отлить, что он не смог дотерпеть до укромного местечка, но вскоре осознали, что ему нужна публика, то есть они сами, и с тех пор придумывали тысячи способов, от гримас до откровенных насмешек, чтобы показать, как он им неприятен – или, скорее, до колик смешон.