«О, страшный вид! О, роковая встреча!» – повторяла про себя Ада, впервые прочтя поэму в университете. Подобные фразы, вроде гомеровского «И взаимно с тобой насладимся рыданием горьким», любил иронически цитировать дядя Тан. Но произведение, в честь которого он получил имя, дядя никогда вслух не читал. А сестру, рассказывала Армеллина, дома всегда звали Линдой.
На другой фотографии, длинной и узкой («американского формата», как было подписано внизу), близнецы Бертран, уже лет пяти или шести, пытались уместиться на капители гипсовой колонны, прижимаясь друг к другу, чтобы не упасть. Сходство между ними казалось столь разительным, что, не будь они мальчиком и девочкой, впору было принять их за двойняшек. Правда, одеждой они теперь различались: платье девочки сплошь состояло из кружев, оборок и воланов, так что, видимо, с учетом его размера и веса она действительно могла рухнуть с пьедестала.
Фото в овальной рамке, висевшее на стене, снова запечатлело двух детей рядом, в одном кресле с резными деревянными подлокотниками. Оба одеты в траур, у Линды на голове сложная конструкция из волос (сплошные локоны!), закрепленная над правым виском черным бантом.
На четвертом незнакомом снимке близнецы, уже подростки, в почти одинаковых матросских костюмчиках, только подчеркивающих их необычайное сходство: не отличишь, если бы не водопад светлых кудрей Клоринды.
На пятом дяде Танкреди пятнадцать, он в неудобном костюме для путешествий, у ног дорожный сундук, рядом кутается в плащ молодая женщина. Фото сделано явно не в студии, а на улице, на пирсе Ливорно, и потому несколько размыто. Вдали на заднем плане угадывается контур корабля, который отвезет их в Донору.
Ада никогда раньше не видела Армеллину в молодости, хотя и здесь ее черты лица были трудно различимы, а огромный, безразмерный плащ скрывал фигуру. Высокая, это да, и выглядит старше своих двадцати.
Наконец, на стене висела увеличенная фотография без рамки, вроде постеров, которые Ада так любила в юности: портрет Линды почти в натуральную величину, одной, в возрасте лет девяти – видимо, до смерти матери, иначе она была бы в трауре. Исключительно резкое для своего времени фото: можно рассмотреть каждую ресничку, светлые, почти прозрачные глаза, ямочки на щеках, маленький медальон на темной ленте, висящий на шее, пуговки на груди…
Почему же дядя Танкреди, столько лет храня их в ящике, почувствовал необходимость воскресить образы своего далекого прошлого?
– Я старею, Адита. А старикам приятно возвращаться в детство, – ответил он, доставая из комода и протягивая племяннице черную бархатную коробочку: – Эту я обрамил специально для тебя. Мне будет приятно, если ты ее сохранишь.
В коробочке, в изящной овальной рамке, черепаховой с серебром, лежал оригинал выцветшей фотографии, увеличенную копию которой Ада первой заметила на стене. И здесь тоже маленькая Линда смотрела в объектив с озорной улыбкой, словно поддразнивая глядящих на нее и заявляя: «У меня есть тайна, но вы ее никогда не узнаете».
Дядя коснулся руки Ады, державшей фотографию, и заметил кольцо, которое она так и забыла снять.
– Обновка? Ты изменила отношение к драгоценностям? Правда, колечко – это мелочь, но на бижутерию вроде бы не похоже. Настоящий антиквариат – я бы сказал, вторая половина XIX века. Джулиано подарил?
– Нет, это Дария нацепила его мне на палец, чтобы я не забыла вернуть. Мы нашли его на столе в Кембридже, надо отправить обратно девушке, которая его потеряла. Кстати, можно мне позвонить в Манчестер?
Телефон у дяди Тана вот уже десять лет стоял на тумбочке у кровати. Ада набрала номер международной телефонной станции и позвонила семейству Йодиче – вроде бы время более подходящее для звонка. Но и на этот раз никто не ответил.
В последующие дни она неоднократно пыталась дозвониться, но результат всегда был один и тот же. Конгресс в Кембридже давно закончился, Эстелла уже должна была вернуться домой. Может быть, они всей семьей уехали в отпуск. Или, может, в Неаполь. Или тогда, в Кембридже, записывая номер в молескине, Эстелла ошиблась в одной цифре, и Ада все это время звонила не туда. В конце концов она решила подождать дней двадцать, а потом попробовать еще раз.