– А смысл? – удивлялся Людовик. – Стоп, только не говорите мне, что…
– Ну да, – радостно кивал кардинал. – Мы нагадим Испании!
– Но… немцы же протестанты? – робко интересовался король.
– Ну-у-у, у каждого свои недостатки, – отвечал Ришелье фразой, которая потом отлично впишется в «В джазе только девушки».
Если король с таким утверждением худо-бедно был согласен, то вот происпанская партия при дворе мгновенно взвыла на разные голоса: «Вера в опасности!»
Особо громко кричали Мария Медичи, её сын Гастон (по понятным причинам), а также братья Марильяки (почти как братья Марио, только один маршал Франции, а второй – секретарь Марии Медичи и хранитель печати). Группа энтузиастов договорилась продавить-таки Людовика и убрать Ришелье с должности, ну а потом… «Шёл, споткнулся, кинжал-яд-пистолет, Франция умеренно скорбит».
На острие удара решилась встать сама королева-мать Мария «толстая банкирша» Медичи.
– Я ж его породила, я ж его и убью, – предварила она гоголевского героя. – Что? Это я не про короля, король любит маму, король послушает маму! И вообще, у меня чёрный пояс по нейролингвистическому программированию и медаль Одиссея по манипуляциям!
Штаб дал добро, и королева вместе с любимым сыном (он же Гастон, он же Дитя Франции) начала обработку Людовика в духе «Даю установку – Ришелье сволочь! Он желает тебе зла, потому что у него глазки хитрые! А мы желаем тебе добра, и вообще – гони тирана!»
Терапия дала промежуточные результаты: король соглашался, что таки сволочь и глазки хитрые, но расставаться с министром не торопился.
Мария Медичи начала реализацию плана «Ришелье в опале» и со скандалом выгнала из своей свиты Мари Мадлен (по слухам, было сказано много нехорошего, от «продажная девка» до «лупить таких розгами» и всяких намёков в сторону отношений племянницы и кардинала). Король вздыхал и недоумевал, но не возражал. Приёмная кардинала начала пустеть по принципу «крысы бегут с корабля».
Рыдающая Комбалетта пошла и упала в объятия дяди.
– Не плачь, порешаем, – сказал кардинал, начинавший обонять, что дело пахнет совсем не яблоками.
Для контрольной обработки сына Мария Медичи выбрала формат «один на один». При этом приказала создать атмосферу: закрыть двери, законопатить окна и вообще обеспечить полную стерильность от всяких там в красных мантиях. Потому что если к королю в важный момент просочится Ришелье и сделает глаза котика из «Шрэка» – всё, пиши пропало, уже никакие методики не сработают.
Двери задраили, окна законопатили, под кроватью и за софой на всякий случай проверили (кто там их знает, этих гибких каноников). Забыли только о тайном ходе из часовни и об одной ма-а-а-аленькой дверце в покоях королевы. Ну, и ещё забыли, что Ришелье был, на секундочку, интендантом Люксембургского дворца, где всё и происходило. Потому лучше других разбирался в тайных ходах и маленьких дверцах.
В общем, королева только-только успела откашляться и взять верхнее фа в партии «Слушай мой голос, сынок, прогони Ришелье, сделай первым министром Марильяка» – как позади заскрипела дверь и ехидный голос поинтересовался:
– А хотите я вам расскажу, о ком вы говорите?
Немая сцена «Те же и кардинал» вышла короткой. Королева раздувалась и краснела, переходя то ли на ля, то ли вообще не си. «Ща бабахнет», – думал Людовик и тихонько отодвигался, потому что знал характер маменьки.
Грянуло так, что летописцы заикаются до сих пор. Мама-Италия с её темпераментом блеснула риторикой и обрушила на кардинала словесный водопад из не самой приятной на свете субстанции. Ришелье был обвинён во всех смертных грехах, а за компанию и в несмертных, назван грязью-тряпкой-мерзавцем, сравнён с содержимым ночного судна и руган множеством других нехороших слов. Время шло, невидимый хор комментаторов за кадром вскрикивал «Мама миа!», король постигал новые уровни темперамента мамы, а заодно уж открывал для себя новые грани лексики, кардинал…
Кардинал таки понимал, что нужно было что-то предпринять. Что-нибудь неожиданное, стратегическое и блестящее. Что-нибудь такое, чтобы разом повернуло к нему короля.
«А, с заговором де Шале прокатило, – прикинул Ришелье. – И вообще, мужчины же чувствительны к слезам!»
Тут он упал на колени и начал рыдать.
– А-а-а-а-а, простите меня, грешного! – заливался кардинал слезами размером с жемчуга Бэкингема. – О-о-о-о, верните мне своё доверие! Ы-ы-ы-ы, я весь у ваших ног, я такой смиренный и жалкий!
Королева-мать от такого поворота событий только вошла в раж и принялась тыкать в Ришелье пальцем и восклицать:
– Ну, вы это видели, да? Вы этого гада видели? Нет никаких моих возможностей его терпеть, или он или я!
– Хныыыы, – преисполнялся смирения Ришелье. – Ну, тогда я молю об отставке. Потому что ясно же, что король выберет, и вообще, как это можно – мать-то с сыном разлучать. О-о-отпустите меня в Гимала… в смысле, душу на покаяние!
Людовик тем временем пытался осмыслить – а выздоровел ли он вообще или он всё ещё где-то валяется в горячке, и горячка шлёт ему какие-то странные сигналы. Маманя ругается и обвиняет. Кардинал рыдает и заламывает руки (точно ничего нигде не перепутали?). Возможно, стоило с минуты на минуту ожидать вереницу покойных Бэкингемов в неглиже и с брульянтами в труднодоступных местах.
Кроме того, внезапно как-то оказывалось, что с чисто христианской точки зрения Ришелье-то как раз ведёт себя много пригляднее, а королева-мать устраивает безобразную сцену с выбором между нею и слугой! От всего этого бедного религиозного короля плющило не по-детски, и он выбрал логичный выход «Прочь из дурдома».