Ришелье только-только дошёл в своих просьбах до «удалюсь в глушь, займусь писательством и котоводством», когда нервы короля сдали, и он сперва выдворил из покоев кардинала, а потом сам оттуда же выбежал, пробормотав напоследок, что, мол «поговорим позже и всё решим».
А потом ещё прошёл мимо кардинала в коридоре, не удостоив его разговором. Что, конечно, было замечено и тут же истолковано.
В стане заговорщиков захлопали пробки с шампанским. Мария Медичи принялась делить министерские должности. К Марильяку, который уже почти-что-министр потянулись длинные очереди с прошениями.
В стане Ришелье настроения царили трагически-панические.
– Комбалетта, пакуй котов! Мы обращаемся в разумное бегство! – завопил дядюшка, добравшись домой. Начались хаотичные сборы с одновременным откупориванием валерьянки. Мари Мадлен бегала туда-сюда и жаловалась, что пушистые канальи выпрыгивают из чемоданов, а попутно пыталась успокоить дядюшку будущим хитом двухтысячных:
– Нас не догонят! Нас не догонят!
– Ещё и как догонят, – предавался пессимизму Ришелье. – Вот сейчас король меня как сместит, а королева как пошлёт за мной жандармов, а потом меня ка-а-а-ак прикончат где-нибудь по дороге, и буду я как Кончини, а его, между прочим, съели! СЪЕЛИ!!! ВСЁ, Я ПОГИБ!
Отца Жозефа, чтобы обозвать патрона мокрой курицей, рядом не было, и только вызов от короля в Версаль немного поправил дело.
Вообще-то, вызвать кардинала могли и для ареста. Но – раз, зачем тогда в Версаль, где был в то время небольшой по королевским меркам охотничий домик? Два – всё-таки шанс поговорить с королём. Ришелье поехал – и не прогадал.
Первое что сделал достигший просветления Людовик – прыгнул на кардинала с обнимашками. Второе – заверил его в абсолютном своём расположении. Третье – заявил, что не расстанется с таким своим замечательным первым министром ну вот ни за что.
А потом всё это дело смачно подытожил:
– Посмотрел я, в общем, вчера на матушку и на вас и понял, кто мне тут друг и настоящий христианин. Будем править Францией вместе! Только вот с этими заговорщиками что-то делать надо. Вы вот как думаете – и куда б их деть?
Видели когда-нибудь, какие глаза становятся у котика перед прыжком? Вообразите в масштабах кардинала и первого министра Франции.
Уже через пару часиков в стане «партии святош» началось закономерное:
– В каком смысле – «арестовать»? Но я же… почти что министр…
– А-а-а-а! В какое изгнание, это какая-то ошибка!
– Меня нельзя в Бастилию, я Бассомпьер!
– Как это то есть – «рубить голову»? Но я же… маршал Франции Марильяк…
– Кто-нибудь, скажите королеве-матери, что она как-то не так запрограммировала короля!!
Королева-мать уже сама понимала, что наманипулировала что-то не то. Когда получила предписание отправляться в ссылку в Компьень. Туда она и поехала, бормоча про какую-то медаль имени Одиссея и про злосчастную задвижку, которую очень, очень надо было запаять намертво.
А Ришелье после этого обрёл нереальную крутость и превратился во всесильного министра, каким мы его привыкли видеть в разных там книгах и фильмах.
А один из литераторов, которые при Ришелье подвизались, заметил, что тот самый день 11 ноября 1630 г. можно точно назвать днём дураков или «днём одураченных». Потому что никто же не мог представить, что король между мамой и Ришелье выберет последнего.
И очень зря. От Ришелье, в конце концов, сплошная польза и котики, а от Марии Медичи – сплошь интриги с долгами и попугаями.
18. Про долги и попугаев
Мария Медичи не была бы собой, если бы покинула нашу сцену просто так. После «дня одураченных» она ещё поприсутствовала на королевских советах, притом, делала вид, что кардинала в упор не видит (какое-такое Ришельё? Никаких ришельёв не знаю).
И всё прошло бы нормально, и помирилась бы мать с сыном, но тут в бедовую головушку Дитяти Франции пришло, что раз мама (не Франция, а та, что настоящая) ругала кардинала, то надо продолжать до победного! Так что Гастон как-то раз заявился прямиком в Пале-Кардиналь с воплями: «Ришелье, выходи! Выходи, подлый трус!» – а потом толкнул зажигательную речь в духе: «Да мама тебя облагодетельствовала по самое не могу, а ты её чернишь и предаёшь, и вообще, тебя спасает только твой сан!»
– И ещё немного гвардейцы и коты, – не согласился Ришелье. – Стоп, а как на это отвечать-то? … а где Месье, собссно?
Месье поступил по своему основному кодексу: «Нагадил – беги» и произвёл до того стремительное отступление, что оказался аж в Орлеане. И это он сделал правильно, потому что разбираться с милой выходкой братишки прискакал аж сам Людовик из Версаля.
– Только не надо опять рыдать, – предупредил он кардинала. – Сказал– защитю от всех врагов! Кстати, насчёт врагов – а не матушка ли моего братца-то на вас науськала? В Компьень!
В Компьени Людовик поинтересовался у матери – а вскую ли вообще и собирается ли она мириться с первым министром. «Несть ему прощения, скотыняке! – завопила в ответ страстная итальянка. – Да я ему…»
…в общем, мы уже поняли, что позиция королевы-матери не изменилась и составляла всё то же «Или он, или я!»
Людовик хлопнул дверью и пошёл спрашивать у своего совета – что, собственно, выше, сыновий долг или государственный. Совет, поглядывая на разбушевавшегося короля, заверил, что государственный, конечно. В конце встал расстроенный кардинал и сказал, что ему очень-очень жаль, но… как бы это сказать… у нас тут королева-мать, которая будет строить интриги против короля и пытаться грохнуть первого министра. Может быть, мы её… того… в ссылочку, а?